Пушкин в Михайловском

– Я цитирую Александра Пушкина! – ответствовал Лев. – Я думал всегда, что письмо это надо печатать.

– Пожалуй, но только оно должно быть пространней. Вот погоди, выпадет снег…

Странно, Пушкин слышал свой собственный голос, шедший как будто откуда-то издалека.

– Я помню оттуда и еще, – продолжал Лев: – «Свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства, жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался».

– Довольно, – прервал его Александр; однако ж и сам повторил, словно эхо: – «Которой никогда не наслаждался».

Лев перебил задумчивость брата быстрою шуткой:

– Ну, а тут «милое семейство» скоро разъедется, и я первый. Есть наслаждение в отсутствии семейства!

Состояние старшего брата казалось ему только задумчивостью. Левушка дальнозоркостью в области чьих бы то ни было душевных движений никак не отличался и спокойно брата оставил – с собою самим наедине. Странное дело: Лев точно был лишний, мешал он тому, что так внезапно сейчас привиделось Пушкину. Да и в самом деле – никого тогда не было, а это значит, что и сейчас быть не должно. И даже Мария сама Пушкина тогда не видала. С необычайною яркостью и полновластно встало перед ним это видение девы над морем, открывшееся ему тогда совсем неожиданно. Он спускался с горы и вдруг увидел Марию – в белой одежде, на невысокой скале, стоявшую к нему спиной и пристально глядевшую в бушующую темную даль.

Он не окликнул Марии тогда, когда она, не заметив его, прошла мимо, и позже об этом ей ничего не сказал: точно какой-то запрет наложил на уста. Твердо он знал, что если об этом начать говорить, то надо и продолжать, надо открыть тогда все… Что именно «все» – этого и про себя Пушкин произнести не решался. Впрочем, того, что не сказано, у обоих у них было достаточно.

Но в эту минуту, когда снова вернулись – и море, и ветер, гроза, и Мария, – все это в нем с огромною силой было готово излиться в живые и точные стихотворные строки.

И, однако же, все это прервано было коротеньким зовом:

– Пожалуйте кушать!

Пушкин крепко взял себя в руки и вышел к столу, внешне спокойный и сдержанный, как он иногда это умел.

Напряженность домашних переживаний заметно смягчилась. Теперь оставался лишь Адеркас, и письмо к нему было как твердый орешек, который не вот-то раскусишь. Посланный Осиповой все еще не возвращался…

За обедом был гусь и, по случаю проводов, даже бутылка вина. Старшие были задумчивы: хотя б и на несколько дней, все же было им беспокойно расстаться с возлюбленным Левушкой. Александр поглядывал порою на мать, и, как ни коротко было мгновение это, – там, на крыльце! – на сердце теплело. К отцу за столом, однако же, он не обращался, не принимая участия и в обсуждении новости о женитьбе Волконского.

Выпив вина, Сергей Львович заметно оживился и снова обрел способность шутить. На замечание Надежды Осиповны о том, что жениху клонит уже к сорока, а невесте нет еще полных и двадцати, он отозвался очень причудливо:

– Как-то раз я спросил у одной деревенской старухи: «По страсти ли, бабушка, вышла ты замуж?» – «По страсти, родимый: прикащик и староста собирались меня до полусмерти избить!»

Пушкин вдруг встрепенулся что-то сказать, но сдержался. Зато совсем простодушно отозвалась Ольга Сергеевна:

– А кто ж та старушка?

Вопросы женитьбы, замужества живо всегда ее интересовали.

– А она порядком-таки помоложе тебя, ты ведь слышала, – ответил отец, не отказав себе в удовольствии поддразнить Ольгу.

– Но ведь Марию Раевскую никто же не принуждал, – заметила мать.

Пушкин ответил серьезно и сам для себя неожиданно:

– Иногда принуждает судьба.

Это и было его единственным откликом на весь разговор.

Лев не умел собираться. Все за него надо помнить, и на укладку позвали Никиту Козлова: за ним была слава долголетнего путешественника; руководила же им Ольга Сергеевна. Братья вышли пройтись. Они еще раз горячо обо всем переговорили. Александр произнес и прощальные строки; Лев был стихами растроган и поклялся, что сделает все для побега.

– Не вышло у нас, как мы условились, но я тебя все-таки провожу до Тригорского, – сказал Александр. – А примечание об осле и о дядюшке выбрось!

Тут Лев огорчился и очень просил, чтобы оставить про дядюшку. Но Пушкин уже не хотел теперь обострять и без того напряженных отношений со старшими.

Младшего сына родители провожали по старине, следили, чтоб кто-нибудь не сел возле печки. Побыв так в молчании, поднявшись, крестились на образа, крестили друг друга и длительно целовались. Сергей Львович из сюртука вынул платок; на этот раз был он действительно влажный.

В Тригорском, куда они подкатили, когда уже было темно и окна светились между деревьями, проводы вышли другие. Здесь не одна на столе стояла бутылка, и Левушка, крепко подпив, сильно шумел.

– Честью клянусь! – возглашал он, поднявшись. – Что Петербург! Мысли мои и сердце мое – здесь, между вами!

– Сейчас из гондолы в гондолу, гляди, перепрыгнет! – смеялась Евпраксия.

– Что правда, то правда, Зизи: из Петербурга на Рождестве перепрыгну сюда и буду вас всех целовать… Честью клянусь!