Пушкин в Михайловском

– Дельвиг, а помнишь, как мы про тебя напевали, когда из Лицея ты поехал к родителям: «Дельвиг мыслит на досуге: можно спать и в Кременчуге?»

– Не говори мне о сне, всего разморило!

– Ну, спи! Вот диван. А перину отцовскую няня тебе к ночи готовит: видишь, висит на заборе?

Дельвиг уснул и без перины. Губы его тотчас же безвольно раскрылись, и он задышал с легким посвистом. Пушкин немного над ним постоял, поглядел. «Поэзия – шелест листвы…» Он понимал это и сам, но как же все остальное? И с настоящею нежностью вспомнил: в мае двадцатого года, когда его высылали из Петербурга, в день Вознесения, этот вот самый барон да еще брат Миши Яковлева – только они и проводили его от самого Калинкина моста и до Царского!..

В Тригорском барон Антон Антонович Дельвиг, когда на другой день отвез его туда Пушкин, необычайно понравился всем. Он вступил в это новое для него общество немножко вразвалку и разминаясь, как будто бы здесь вчера только был, поздно вернулся домой и недоспал.

Прасковья Александровна видела его еще в Петербурге. Она даже смутно подумывала там об Анне или Алине. Что ж, ничего: жених неплохой, только отчасти… как говорят про пироги, – сыроват! Но постепенно сегодня надежды ее возрождались. Дельвиг размялся-таки и оживленно болтал. Особенно мил, пожалуй, был с Анной, и Анна к нему благосклонна. Да и то сказать: с Алиною можно еще повременить!

И за обедом Дельвиг забавно рассказывал, как он зазвал однажды приятелей, обещав угостить их роскошным обедом, в самую что ни на есть последнюю харчевню, где даже ложки к столу были привязаны, а на стол подали щи да кашу… Рассказывал он весело, со свойственным ему добродушным лукавством, чокался с барышнями и очень галантно прикладывал руку к груди. Но, плотно покушав, после обеда он быстро опять осовел.

«Точно медведь не вовсе проснулся весной!» – так про себя определила Евпраксия, все же любуясь привлекательным этим увальнем.

Дельвиг покрякивал, поправляя очки:

– А бульвара уж нет. Пушкин, ты знаешь? Где Онегин гулял. Начисто вырубили, – и долго сладко зевал.

– A Euphrosyne – это очень мило, скажу. Это имя одной из трех граций. – И прикрывался рукой.

Еще через полчаса его уложили в гостиной. Он не протестовал, ссылаясь на то, что, дескать, дорога слишком его разморила:

– Эти ухабы… прямо как люлька, так и укачивают. Особенно после болезни.

– После горячки, однако же, кажется, ты не похудел.

– Пушкин, молчи! Так с вашего разрешения я…

Разрешение последовало. В гостиной огня не зажгли, и скоро в соседние комнаты донесся блаженный и гармонический свист. Евпраксия то и дело подбегала к дверям и отходила в раздумье, покачивая головой. Она хлопала себя по бокам и говорила:

– А наш Антон не тужит о том: храпит да храпит!

– Зизи, помолчи, он может услышать!

– Услышал такой-то один: да ему хоть из пушек пали! – Но и в самом осуждении этом была определенная нотка восхищения.

Дельвиг проспал часа два, и наконец Пушкин пошел его разбудить. Барон ото сна разомлел: спал бы еще! Волосы спутались, лицо разгорелось; жалко сразу его подымать. И опять принялись оба болтать о том и о сем – о пустяках: о Лицее, о давних проделках и шалостях…

В дверь, не дождавшись их выхода, постучала Евпраксия:

– Изволили встать? – Она забавлялась, как если бы говорила с новой замечательной куклой.

– Войдите, Зизи! – крикнул ей Пушкин. – Тут все равно ничего не видать!

Повторять она не заставила, тотчас же воспользовавшись приглашением Пушкина и отсутствием старших, которые могли б помешать.

– С легким вас паром! – пропела она, будто бы Дельвиг действительно был игрушечным медвежонком, который к тому же только что возвратился из бани. – Как почивали? Что вам приснилось? – И скромно она опустилась на кресло подальше.

– Постойте, что видел?.. Да, кажется, яблоки ел… печеные, с сахарной пудрой! – Дельвиг потягивался и немного урчал.

– Вот жалко, что за обедом не испекли!.. А почему это так вас зовут: Антон и Ан-то-но-вич?

– У него и отец тоже Антон Антонович! – смеясь, сказал Пушкин.

– Это в роду у нас. И дед и прадед мои тоже Антоны Ан-то-но-ви-чи! – растягивая отчество, передразнил ее Дельвиг.

– Вот как смешно! Это значит – вы прочные! А хотите, я вам яблочков свежих с чердака принесу?

– А и правда: давайте пойдем на чердак! – понравилось Пушкину. – Там хорошо. И запах особенный.

Евпраксия тотчас подхватила; не отказались и старшие сестры, быстро накинули шубки: это как развлечение. Прасковья Александровна только несколько было забеспокоилась: в амбаре темно, и как бы огня не заронили! Но молодежь шумно направилась к выходу.

– Дельвиг, не будешь курить?

– Я буду яблоки есть.

– Только антоновских нет уже! – возгласила Евпраксия. – А если хотите моченых, пожалуйте в погреб!

После весеннего синего вечера в амбаре особенно было темно. Засветили при входе фонарь. Запахи были внизу далеко не яблочные: пахло мышами, дегтем, мукой.

– Вы осторожней, тут гири, – предупредила Анна, но Дельвиг успел уже стукнуться лбом о коромысло весов.

– Не больно?

– Ничуть.