Пусть будет гроза

– Надеюсь, вы не станете мучить бизона и протыкать его копьем? – с напускной веселостью спросил я.

– Каким же ты бываешь идиотом, Мозес Лауфер Виктор Леонард. Причем, как ни прискорбно тебе об этом говорить, довольно часто.

– Да я пошутил.

– С вами вечно так. «Да я пошутил» – как я ненавижу эту фразу. Под ней обязательно таится какая-нибудь гадость. Настоящий чемодан с бомбой. Всякий может посмеяться над национальными меньшинствами, над женщинами, над тощими людьми, не знаю над кем еще, над умственно или физически отсталыми, а потом – раз! – и такой: «Да я пошутил!» По-моему, это трусость.

– Ты и меня считаешь трусом?

– Тебе не хватает убедительности.

– А по-моему, то, что я проехал с тобой от самого Мобриджа, – это просто жуть до чего убедительно! Иначе я бы сидел сейчас спокойно у себя в комнате, смотрел на сдувшийся баскетбольный мяч и прокручивал в телефоне видео с пандами.

Когда я произнес слово «панды», собака положила лапу мне на левую ногу, как будто намекала, что я сказал нечто такое, чего говорить не следовало, и ей за меня неловко. Я на секунду умолк, а потом снова произнес «с пандами», два раза подряд, и собака оба раза опять повторила этот жест. Я улыбнулся.

– Так что, обряд вот-вот начнется? – спросил я Ратсо.

– Да, уже начинается.

К тополю подошли женщины оглала, каждая держала в руках длинный разноцветный шарф.

– Это узелки молитвы, – объяснил Ратсо. – Табачные листья или другие подношения, завернутые в разноцветную ткань. Каждый оглала привяжет свой подарок к ветвям.

Постепенно, один за другим, подходили к тополю оглала, принимающие участие в церемонии: подходили и привязывали свой узелок. За час дерево стало разноцветным и превратилось в лоскутное одеяло – зеленое с цветными заплатками. Шарфы и ленты развевались на ветру подобно маленьким крылатым танцовщицам. Индейцы всё несли и несли свои дары, и вот настала очередь Ратсо. Я сразу же забыл о его швах и порезах, я видел только, как к дереву приближается прекрасная душа – прекрасная душа с толстым пузом и сутулой спиной, старший брат моих ночей.

Одни индейцы зааплодировали, увидев у тополя Ратсо, другие – засвистели. Мне стало не по себе. Похоже, далеко не все простили его за то, что он уехал из резервации. И все-таки Ратсо был преисполнен гордости, я это чувствовал. Он стоял и думал о справедливости в своей жизни и в жизни других людей – может, даже и в моей тоже. Я был уверен, что он точно знает, куда идет и куда ему еще предстоит пойти.

Его глаза говорили, кричали и пели: «Я вернусь». Он подошел и снова встал рядом с нами.

Обряд продолжился музыкой; тополь, уронив ветви под тяжестью молитв и красок, стал похож на иву, и тут ко мне вдруг медленно направился Шерман. Пес отбежал на несколько метров в сторону, я даже удивился.

– Пойди привяжи вот это. От меня, – сказал Шерман.

Я стоял и не мог вымолвить ни слова. Ратсо заметил это и подтолкнул меня локтем в бок.

– Ну же, давай! – шепнул он.

– Но ведь я не оглала, – в смятении прошептал я.

– Ты знаешь, кто я, и я прошу тебя это сделать. Я ее специально для тебя приготовил, – настаивал Шерман.

Я и вправду думал, что это для меня слишком большая честь. Тем более что на днях я завалил доклад о народе лакота. Теперь это казалось мне почти предательством.

Шерман подошел совсем близко, сжал мне плечо и шепнул в самое ухо:

– Ты за него отвечаешь и должен это сделать.

– За кого? За пса?

Шерман в отчаянии закатил глаза к небу.

– За Ратсо? – быстро исправился я.

– Да, и поэтому должен исполнить мою просьбу.

И тогда я протянул руки, чтобы взять у него подношение. Оно было чисто-голубого цвета, и я всем сердцем ощутил, что мне поручена важная миссия, я был как Фродо с его кольцом[12](ужасно глупое сравнение, но ничего другого мне в тот момент в голову не пришло).

Я шагнул к тополю. У меня не было чувства, будто я здесь совсем один. Ведь меня окружали друзья: пес, костыль (я впервые подумал о нем как о друге), Ратсо. Некоторые индейцы зашептались у меня за спиной, но мне было плевать, ведь я понимал, какие чувства могло вызвать у них мое вторжение. Я был для них чужаком, и они имели полное право относиться ко мне настороженно или с неприязнью.

Свободными оставались только самые верхние ветки, но я поднатужился и ухитрился привязать свой узелок на одну из них. Я закрыл глаза и загадал. Как и все сокровенные желания, загаданное нельзя было произносить вслух и следовало сохранить в секрете.

Обернувшись, я увидел папу. Он распростер руки и спросил:

– Мозес, это точно ты?

Я бросился к нему.

Его руки были настоящими. И стук сердца – тоже.

Мы наконец-то встретились.

Я – сын

Логично было бы предположить, что я просто брежу и у меня галлюцинации, – и все-таки это был мой отец, и я действительно видел его сейчас своими глазами – тут, в долине.