Пусть будет гроза

После завтрака у Шермана, который пришелся как нельзя более кстати, мы выехали за пределы района Орлиное Гнездо, простившись с полуразрушенными домами, ненадежными взрослыми и потерянными детьми, рядом с которыми буйно расцветали лишения. Мы покатили в сторону долины, до нее было несколько километров. Лицо Ратсо, в отличие от вчерашнего, казалось спокойным, а лицо Шермана было прекрасно и похоже на луну: те же морщины, кратеры, пятна и следы прожитого. Я бросил взгляд на себя самого в зеркало заднего вида и с отвращением отвел глаза. Просто немыслимо, сколько всего повылезло на роже. В жизни не видел, чтобы парня моих лет так обсыпало прыщами. Да еще эта тупая нога – с ней моих злосчастий получалось вдвое больше, и это реально бесило. Как же мне хотелось поскорее вырасти! Не знаю, может, прыщи – странный повод для страданий, но уж извините.

Я приоткрыл рюкзак, чтобы в очередной раз взглянуть на деревянный ящик. Меня снова охватило желание от него избавиться.

– Это Шерман его вчера нашел, – внезапно сообщил Ратсо.

– Кого нашел? – спросил я, выныривая из своих мыслей.

– Тополь.

– Какой еще тополь?

– Ты что, ослеп с утра пораньше? Шестнадцать человек в пяти метрах от нас. Ты не заметил, что они тащат на себе какую-то огромную и необычную штуковину?

Я повернул голову вправо, потом – влево и наконец увидел группу оглала: люди шагали, неся на плечах дерево. Это было похоже на какой-то эпизод из сна. Тополь весил не меньше тонны, а индейцы бодро несли его и при этом распевали песню.

– Извини, это все из-за дурацкого ящика! – попытался я объяснить свою невнимательность. – У меня никак не идет из головы Место, о котором ты говорил, и я все думаю, где бы мне этот ящик выбросить или закопать. Возможно, в глубине души я хотел бы, чтобы он остался со мной навсегда, как и шрамы.

Ратсо бросил на меня мрачный взгляд, но уже через секунду глаза его подобрели, как будто намекали, что в итоге я обязательно найду свое Место. Такая безмолвная поддержка придала мне сил.

– Так вот, это Шерман его выбрал. – Ратсо снова, как ни в чем не бывало, вернулся к теме тополя. – Дерево всегда выбирает целитель, никто другой этого сделать не может. И пока он не определится, обряд не начнется. А как только Шерман делает выбор, дерево срубает кто-нибудь из общины. Сегодня эту задачу взяли на себя Белый Жемчуг и другие мужчины из его семьи. Потом тополь переносят, вот как сейчас. Его нельзя перевозить на машине или на чем-нибудь еще. Нести должны обязательно сами люди, голыми руками. Миссия нереально почетная, потому что дерево после этого становится священным. Его устанавливают в центре поляны для обряда приветствия солнца, и оно остается на этом месте на целый год.

Как только Ратсо закончил, Шерман выключил мотор и вышел из машины. Вслед за тополем он начал спускаться в долину.

Я молчал, не в силах вымолвить ни слова, и сиял. Молчал и сиял – эти два слова редко встретишь рядом, но я чувствовал себя именно так. Может, так и чувствуют себя люди, когда видят перед собой нечто прекрасное – или кого-то прекрасного? Я не стал ни о чем спрашивать у Ратсо, просто тоже молча вышел из машины, подхватил костыль и рюкзак (чувствовал, что он может мне пригодиться) и двинулся за людьми и тополем. Часто ли нам в жизни выпадает возможность пойти за деревом? Это было нечто неописуемое, невообразимое, непостижимое.

Дерево на моих глазах двигалось вперед, а индейцы пели. Их песня вырастала из земли и древесной коры, она взмывала ввысь, в великое небо Дакоты. Это была священная песня вождей, песня падших, песня нежных поцелуев. Я видел множество лиц, бледные морщины и красные губы, глаза цвета моря и небес.

Я оглянулся на Ратсо, идущего за мной следом. Он плакал. Я отвернулся. Эти слезы были сильнее меня, я ничего не мог бы с ними поделать, я это прекрасно знал. Но я был здесь, рядом с ним, рядом с нашими шрамами. Я был здесь, у самой поляны, где могло произойти и даже наверняка должно было произойти нечто совершенно особенное. И собака бежала за мной, и я впервые подумал: «Моя собака». Это было так утешительно: приручить чье-то живое сердце.

Оглала вышли на середину поляны. Мелодия их песни изменилась, она как будто стала еще глубже и шла словно уже из самого нутра поющих. И хоть я не понимал ни фразы, ни единого слова – было нечто такое, что я все же улавливал в этом пении: тайну, жертву, отмену всех языковых различий.

Когда тополь поднимали, чтобы воткнуть в заранее вырытую яму, многие кинулись помогать. Под веселые крики и улюлюканье ствол постепенно выпрямился и встал как столб в самом центре поляны, устремившись кроной к безупречно синему небу. Не дерево, а король.

Собака вдруг тихонько застонала и подошла потереться о мою больную ногу. Я нагнулся, чтобы шепотом сказать ей на ухо, что у меня все в порядке, все хорошо. И тогда она, как и все мы, тоже стала смотреть на происходящее.

Ратсо скрестил на груди руки, уложив их, как на мягкую подушку, на свой большой живот.

– А дальше? – спросил я у него. – Что будет дальше?

– Сейчас сам увидишь, – ответил он.