Пусть все горит

Я шевелю челюстью, боль уходит; теперь у меня болит только лицо и десны. Глубокая боль, боль в костях, нервах и челюсти, закончилась.

Я сажусь. Где она?

Оглядываю маленькую спальню. Как я сюда попала? Перебираюсь на край кровати и встаю. Мне сложно удерживать равновесие.

– Ленн, – зову его, заглядывая к нему в спальню. Никого.

Я держусь за перила и спускаюсь по лестнице; моя правая нога болтается в воздухе, когда я спрыгиваю вниз.

Хуонг плачет, она чувствует меня. Я прохожу на кухню, а малышка, как и прежде, лежит на диване, обложенная подушками. Она кричит на меня, и я чувствую, как теплое молоко стекает по моему животу, а рубашка становится мокрой. Я подхожу к ней, целую ее в лоб и прижимаю к груди. Она безумно хочет молока, кричит, причмокивает губами. Дочка прижимается ко мне и начинает кушать.

Но крики не прекращаются.

– Помогите!

Я вскакиваю с места, держа Хуонг у груди.

– Что? – удивленно спрашиваю я. Может, это таблетки? – Кто это сказал?

Входная дверь открывается, и в дом заходит Ленн с двумя пакетами из «Спара». Он ставит их на сосновый стол. Два моих зуба лежат на окровавленной салфетке рядом с пакетами.

– Ш-ш-ш, – говорю я. – Слушай!

Но голос затих.

Может, это все же таблетки, но мне кажется, я что-то слышала. Чей-то голос. Кто-то звал на помощь.

– Чего? – спрашивает Ленн, роясь в пакете. – А ну сядь, – приказывает он.

Я сажусь обратно на диван и слышу чьи-то всхлипы, чей-то плач.

– Я это часто делать не буду, так что не вздумай привыкать, на вот тебе, держи.

Он садится в свое кресло. Всхлипы не затихают, словно работает телевизор в другой комнате. Но телевизор здесь, в этой комнате, и он закрыт в шкафу в углу. Ленн протягивает мне какую-то коробочку в своей грубой руке.

Маленькая баночка вазелина.

– Для детеныша.

У меня на глазах выступают слезы. Это самое лучшее, что я видела в жизни.

– Спасибо, – благодарю его.

Я пытаюсь отнять Хуонг от груди и намазать ее вазелином, но она не дается. Малышка умирает с голода.

– Сколько я спала? – спрашиваю его.

– Откуда я знаю, часов двенадцать или около того. Я не думал, что уже проснулась.

Двенадцать часов…

– Но как же Мэри?

Ленн улыбается и касается пальцем своей головы.

– Ну я ж принес ее к тебе, так? Прям к тебе принес и к соску приложил, штоб Мэри поела, каждые пару часов или около того так делал. Ты все в отключке была, как убитая. С детенышем все в порядке, мы с ней хорошо сработали, Мэри и я.

Я смотрю вниз. Глаза Хуонг плотно закрыты, ресницы слиплись, их кончики почти касаются моей кожи. Я прослеживаю пульс на ее идеальной шее. Все это время ты была с ним? И я проспала? Все это время?

– Я, наверное, от таблетки отключилась.

– Не без этого, да и зубы у тебя, как у лошди. Никогда таких не видел, в два раза длиньше моих и матери. Я чуть не грохнулся, пока вытаскивал второй зуб.

Я снова слышу всхлипы. Откуда? Из ванной? Сверху?

– Ленн, ты слышишь?

– Жрать хочешь? – спрашивает он.

Я киваю.

Я замечаю на его шее красную царапину.

– Щас я тебе бутерброд с сыром и ветчиной сделаю, и мы поговорим.

Заканчиваю кормить малышку, кладу ее на диван и снимаю подгузник. Давно пора. Я достаю бумажные полотенца и миску с водой, которую держу под диваном, подмываю дочку и складываю использованные полотенца в пакет из «Спара». Старая грязь уже засохла. Мне приходится смачивать ее и соскабливать, но как бы нежно я это ни делала, Хуонг кричит и вопит. Раздраженная кожа. Кровь.

– Я знаю, крошечка, – успокаиваю Хуонг. – Я знаю. Прости меня, пожалуйста. Уже почти все. Теперь у нас есть крем, и скоро ты поправишься, я обещаю.

Я смачиваю бумажное полотенце. За криками Хуонг я уже не слышу чьих-то всхлипываний. Лицо малышки покраснело. Она плачет, слезы брызжут, а те, что оседают на ее щеках, дрожат.

Мой инстинкт подсказывает щедро намазать ее попу вазелином, искупать в нем. Я читаю этикетку, но она мне мало о чем говорит. Беру указательный палец, зачерпываю немного густого, гладкого геля и наношу его на раны моей дочери. Я осторожна. Я не хочу втирать его слишком сильно или причинять ей еще больше боли, я и так уже достаточно натворила. Намазываю самые крупные участки сыпи, засохшую кровь, волдыри и заворачиваю Хуонг в новый подгузник. Я обнимаю ее, и она мгновенно засыпает в моих объятиях. Я чувствую, как ей полегчало. Сижу с ней, а всхлипывания все еще раздаются где-то рядом.

Когда Хуонг глубоко засыпает, ее веки дрожат, я встаю, подхожу к раковине и мою руки.

– Умоляю, помогите, – слышится голос. – Джейн, помоги мне.

Мое сердце срывается в галоп.

Ленн вскакивает с кресла и бежит к входной двери. Я наблюдаю от печки, как он отпирает дверь полуподвала и захлопывает ее за собой. Я прислушиваюсь. Ни слова ни от него, ни от нее. Неужели это Синти? Рыжеволосая женщина с лошадью? Должно быть, так, ведь никто больше не знает моего имени, моего ложного имени, к которому он меня принудил.

Внизу что-то грохочет. Доносится сопение.

Потом я слышу шаги: он поднимается по крутой деревянной лестнице к полуподвальной двери, открывает ее и снова захлопывает.

– Садись давай, – приказывает Ленн, показывая пальцем на два сосновых стула.