Пусть все горит

– Не останавливайся, – говорит Синти. – Продолжай в том же духе, ты молодец!

Но это она молодец. Она – скрюченный скелет, который бредет по этим ноябрьским полям, ее глаза красные от света, а согнутая фигура такая маленькая по сравнению с моей.

Я протягиваю ей конфету из своего кармана, одну из трех, которые достала из стен сегодня утром. Синти выхватывает ее у меня, и я слышу, как она хрустит на ее желтых зубах, и на какое-то время мы, кажется, идем быстрее.

Пара фазанов, петух и курица вылетают из-за низкой живой изгороди и приземляются на полпути к полю. В сторону коттеджа, к карандашной линии ивового дыма, поднимающегося от плиты. Они летят не в ту сторону.

Хуонг шевелится в моем пальто, пальто его матери. А потом она кричит. Я останавливаюсь, и вместе со мной останавливается Синти, и я пытаюсь успокоить малышку, укачать, поговорить с ней. Я говорю ей, что у нас все хорошо, и прошу ее держаться. Но она вырывается, а потом снова начинает кашлять. Задыхаться. Я достаю из кармана бутылочку, уже тепловатую, и даю ей покушать. Синти с тревогой смотрит на меня краем глаза, сканируя горизонт, не сводя взгляда с трассы и запертых ворот на полпути. Я убираю соску, Хуонг хватается за нее, и я успокаиваю ее: «Позже, чуть попозже», а она кричит еще громче. Я прижимаю малышку к груди, убаюкиваю, и мы снова отправляемся в путь.

– Далеко ушли? – спрашиваю я скорее себя, чем Синти.

– Нет, уже почти полпути до свинарника прошли. Худшее позади. Давай не сбивай ритм!

От моего дыхания в воздухе образуются облака. Мы пересекаем еще одно поле, зерно рассыпано по земле. Сорняки засохли в бороздах от тракторных шин, которые испещряют каждое поле неглубокими колеями. Мы пытаемся обойти участок мокрой земли, но мои сандалии становятся грязными, и каждый шаг превращается в испытание. Я скребу сандалией по земле, но грязь только липнет, и моя здоровая нога весит почти столько же, сколько плохая.

Джордж и Ленни и мышь. Танн и Синти и безупречный ангел.

На этом поле есть возвышенность, может быть, на метр выше общего уровня равнины, может, на два метра выше уровня моря. Когда мы поднимаемся на нее и пересекаем живую изгородь, то видим дамбу. Синти молчит, и я молчу, и мы просто продолжаем идти. Но мы обе осматриваем всю длину дамбы, ищем переправу, мост или сужение. А ничего нет. Ничего, что бы нам помогло. Те две переправы, которые я вижу, находятся в милях от нас, может быть, в четырех в каждую сторону.

– Как нам…

– Возьмем и сделаем, – говорит она.

– Ты плавать умеешь? – спрашиваю я.

– А ты? Там будет неглубоко, вброд перейдем.

Я оглядываюсь, и домик уже совсем крошечный; из трубы поднимается тонкая струйка седого дыма, словно шпиль, а затем ветер ломает ее, и она тянется к облакам, к небесам под небольшим углом. Возвращаться уже поздно. Точка невозврата пройдена, а на моих сандалиях образовалась корка тяжелой грязи. У меня на груди лежит злая Хуонг. Так мы и застряли между молотом и наковальней.

– Давай остановимся на минуточку, – прошу я. – Малышка проголодалась. И у меня для тебя бутерброд есть.

Синти задыхается. Я не представляю, как она продолжает держаться, как находит в себе силы для этого после месяцев, проведенных под землей, согнувшись вдвое. Локти у нее острые, как бритвы, и я вижу голые участки кожи головы, где ее рыжие волосы либо выпали, либо вырваны клочьями.

– У свинарника остановимся, – возражает она. – Если остановимся сейчас, то все кончено. Остановимся, когда до свинарника доберемся. Дай мне бутерброд, а сама попробуй покормить дочку на ходу.

Я протягиваю ей бутерброд с нарезанным сыром и ветчиной, сама беру конфету и пытаюсь накормить Хуонг. Это борьба. С каждым шагом, который мы совершаем, – этой жалкой гонки на трех ногах без других участников, которая проходит на поверхности какой-то враждебной планеты, – бутылочка выскальзывает у нее изо рта или я чуть не падаю. У Хуонг постоянно течет из носа, а дыхание становится поверхностным. Моя больная лодыжка измазана грязью, а кости внутри нее скребутся друг о друга. У меня больше нет таблеток для лошадей. Ни одной. Я готовлюсь к воде. Льду? Как можно перейти дамбу с ребенком и вывихнутой, изуродованной лодыжкой, в ноябре, в сандалиях сорок пятого размера? Как?

Но Хуонг расправляется со всей бутылочкой, а потом засыпает, и качка от наших бесконечных шагов погружает ее в мирную дремоту, сон свободы, надежды, семьи и радости. Ей снятся сны. Но это может быть слишком глубокий сон. Возможно. Мне хочется разбудить ее. Проверить ее. Синти доела свой бутерброд, и мы прибавляем шаг, приближаясь к амбару, а дамба, кажется, становится шире с каждым шагом. Из низкого ряда живой изгороди выскакивает заяц и мчится по этому неровному полю, словно мог бы бежать в три раза быстрее, если б захотел. На что это похоже? Мы втроем тащим себя, друг друга, по грязи, огибая края этих огромных безликих полей, его полей, а заяц просто решает уйти и уходит. Ну и как вам такое?