Пусть все горит

Трактор работает где-то рядом, может быть, на поле в 10 акров[3] к востоку от дома, может, на поле с озимой пшеницей на границе с дамбой.

Выпрямляюсь и тащу себя вниз по лестнице: шаг за шагом, приступ агонии за приступом. Кусочки костей внутри лодыжки трутся друг о друга, и когда я спускаюсь, то слышу глухой хруст.

На улице дымка; небо заволочено тучами.

Я стою у входной двери, влажный ветер облегчает мою боль, а взгляд прикован к его трактору, на котором он вспахивает поля. Внутри кабины виднеется силуэт его головы, и я все еще могу разглядеть свои вчерашние следы в грязи: каждый след – это победа и поражение.

Ленн останавливает трактор и выходит из кабины. Чем ближе он подходит ко мне, тем больше растет его силуэт.

– И сколько, по-твоему, щас времени?

– Дай таблетку, – прошу я, скрипя зубами.

Он подходит ближе, а затем направляется на кухню. Дает мне половину таблетки, которую я тут же проглатываю.

– Совсем из графика выбьешься, давай-ка принимайся за дело!

– Хорошо.

Ленн варит кофе себе и мне. Себе он наливает кофе в свою кружку с логотипом пестицидной компании, а мне дает кружку с цветами, из которой пила его мать. Сухой нескафе и два кубика сахара. Цветы на фарфоре выцвели и стали едва различимыми. Я своими руками драила эти кружки. И Джейн, его мать, драила их. И Джейн, его первая жена, тоже драила их.

Таблетка начинает действовать. Скоро я попрошу его давать мне по две трети. Ленн может разломить их, дать мне большую часть, делая так три дня подряд, а на четвертый дать остатки. Так будет удобнее для него и лучше для меня. Тогда я справлюсь. Я буду продолжать жить ради Ким Ли.

Кладу обломки ивовых веток в печь и разжигаю огонь.

Вода на плите закипает.

Пол в ванной холодный, как лужа в феврале. Он мягкий, в этом-то и дело. Пол не просто холодный или мокрый, он мягкий, словно губка, как будто Ленн положил линолеум прямо на грязь. И запах… Пахнет каким-то разложением. Гнилью. Земля, на которой стоит эта ванная комната, плохая, и кругом такой резкий запах, что меня начинает тошнить.

Я расчесываю волосы, а он стоит у меня за спиной и смотрит. Ленн остановился у нижней ступени лестницы, и по правилам я не должна закрывать двери внутри дома. Он смотрит, как я расчесываю волосы, впиваясь взглядом мне в спину. Сегодня он велит набрать ему ванну. Поэтому-то я и пыталась сбежать вчера, в последний день месячных – это был последний шанс избежать повторения кошмара. Я собиралась расплатиться пятифунтовой купюрой, той самой купюрой, которую спрятала в обогревателе в маленькой спальне, за телефонный звонок. За звонок любому человеку, кому угодно. Я взяла эти деньги почти год назад. Не знаю, кому я могу позвонить. Кому-нибудь в Манчестере? Кому-то, кто нашел бы мою сестру и сказал ей: «Прячься!», «Беги». Потому что, если б я тогда сбежала, Ленн позвонил бы своему дружку Фрэнку Трассоку. Ее бы отправили прямиком назад, и все те годы, что она горбатилась, вся ее работа и жертвы, на которые она шла, чтобы расплатиться с людьми, которые привезли нас сюда, которые обманули нас, – все это было бы впустую.

Ленн уходит, закрывает входную дверь и уезжает.

Я готовлю тосты из его СуперБелого хлеба. На упаковке не написано «СуперБелый», но так уж он его называет, поэтому и я так его называю. СуперБелый. На вкус как стекловата, но я уже привыкла. Привыкла. Черт, он мне даже немного нравится.

Лодыжка немеет, и вместе с ней немеет моя голова. Поэтому воспоминания хаотичны, как мозаика, разбросанная по столу. Я могу найти кусочки этого, вспомнить часть того, но в общем и целом это полный бардак. Как я сюда попала, кто я, что он со мной сделал. Я помню его правила. Тут вопросов нет, я помню его правила и расписание приемов пищи, что он ест каждый день недели и как любит, чтобы ему готовили картошку, окорок и яйца. А вот о себе я иногда забываю. О том, кто я на самом деле. О прошлой себе. Но у меня по-прежнему есть книга, ID-карточка и мои письма.

Загружаю вещи в старую стиральную машину. Это тоже вещи его матери. В первые недели я умоляла Ленна купить мне тампоны или гигиенические прокладки, когда он каждую неделю ездил в магазин за едой в соседнюю деревню. Но Ленн всегда отрезал: «Мать никогда не пользовалась этими новшествами, и тебе нечего!» Это было оскорбление, настолько глубокое личное унижение, что мне поплохело. Поэтому приходится пользоваться полотенцами его матери. Проеденными насквозь молью полотенцами, которыми она пользовалась сама и которые надевала на него в качестве подгузников. Она их носила, он их носил, и теперь их ношу я. Сейчас я уже привыкла. Такова стоимость пяти или шести тихих ночей в месяц, которые я могу провести в маленькой спальне наедине со своими мыслями и прекрасными воспоминаниями.

Было время, когда я не знала забот. Когда девчонкой играла в салки с соседским мальчишкой, когда подростком учила историю, влюбляясь в парней, когда я была юной девушкой, полной грез о прекрасном будущем.