Пустая колыбель

Я не помню, что было потом. Олег что-то говорил мне, но я не понимала что. Я бросила телефон и кричала, просто кричала. Варя испугалась за меня и побежала к врачу. Помню, что меня спрашивали, что случилось, а я все пыталась уехать из больницы. Я знала, что мне нужно уехать. Я кричала, что мне нужно спасти мою дочь. Что все ошибаются, что она жива. Дальше не помню. Как потом я узнала, мне вкололи успокоительное.

Я проснулась часов в шесть утра, в палате было уже светло. Первые пару секунд я не помнила, что случилось. Как будто просто обычное утро в больнице. Я потянулась к телефону посмотреть время и увидела пропущенные звонки и сообщения: от Олега, матери и еще нескольких родственников. Я вспомнила.

Шесть утра. Я набрала номер Олега. Пока шли гудки, я надеялась, надеялась, что он звонил мне ночью, чтобы сказать, что это ошибка. Что Алина жива. Он не взял трубку. Я позвонила матери. Она ответила. Голос ее был хриплый, как у Олега вчера. Видимо, плакала и не спала всю ночь.

– Мама, это же неправда! Это все неправда! – кричала я в телефон.

– Маша, молись, пожалуйста, молись за нее. За ее душу, – это все, что она могла сказать, когда мне было безумно больно.

– Мама, зачем ты это говоришь? Мама, она не могла, не могла! Я хочу домой, я хочу ее увидеть, обнять.

– Дочка, не надо, прошу тебя. Ты этим ей не поможешь. Пожалей себя. Лучше молись, день и ночь молись.

– Ты видела ее?

Мать рассказала, что ее забрали в морг. Смерть была мгновенной. Все-таки четырнадцатый этаж. Прямо перед этим она написала на своей странице в Инстаграм, что собирается сделать. Сомнений не было: это не случайность. Я уже не слушала мать. Сбросив звонок, я зашла в Инстаграм, на страницу дочери. Там было ее фото, одно из самых свежих, когда она, наконец, вышла из заточения. Алина улыбалась своей широкой улыбкой и радовалась свободе. Но подпись была совсем с другим настроением: «Запомните меня такой. Меня больше нет. Жизнь – это боль, предательство, страдание. И сегодня она закончится. Прощайте».

Я была вся в слезах. Варя на соседней кровати проснулась и смотрела на меня.

– Я знаю, что случилось, – сказала она. – Не плачь, у тебя все еще образуется.

– Да что ты знаешь? – закричала я, выливая на нее всю свою злость. – Ты не знаешь, что такое быть матерью. Тебе плевать на твоего ребенка, что он есть, что его нет. Родишь и пойдешь гулять дальше.

– И пойду к матери, прятаться от ее побоев, когда она видит, что отчим на меня слюни пускает. Такого ты не знаешь? – повысила она голос. – А как отец пьяный меня избивал, когда жив еще был, а мать даже не вступалась, лишь бы ее не трогал. Да, я не знаю, что такое быть матерью. Мне неоткуда было это узнать.

Я подняла на нее глаза и вдруг увидела не глупую дурочку, а человека, который очень много страдал. Слезы лились и у нее, и у меня. Я обняла Варю, полубоком, чтобы не мешал живот, как обнимала Алину на прощание. Я вспомнила, как уезжала из дома, как пыталась потом разговаривать с ней по телефону из больницы, когда звонила Олегу. Сама Алина мне не звонила. Но ее эти разговоры напрягали. Она отделывалась лишь общими фразами: «все хорошо, делаю уроки, схожу погулять». Ах, если бы мы были ближе, если бы я знала, что у нее в голове. Но я была занята лишь собой и малышом, даже не подозревая, что могу потерять еще и дочь.

Перед глазами маленькая девочка с двумя хвостиками. Вот я в первый раз веду ее в детский сад, она довольна, ей интересно. А вот через неделю она уже плачет по дороге туда. Она поняла, что ее на весь день оставляют без мамы. Она цепляется за мои брюки и говорит: «Мама, поцелуй меня… Мама, забери меня сразу после обеда… Мама, не уходи, не уходи…» А вот через два года она уже спешит в садик сама, повидаться с ребятами. Ее не было там почти целый месяц: провела август в доме у бабушки. А вот наше первое «первое сентября». Она идет с букетом в школу. Гладиолусы размером чуть меньше ее самой. Она счастлива, она теперь уже не детсадовская, она школьница. Вот она плачет из-за первой тройки, а вот хвастается, что быстрее всех девчонок в классе пробежала стометровку. Вот она, стесняясь, говорит, что девочки в классе уже носят лифчики и что она тоже хочет, хотя грудь у нее еще и не начала расти. И мы вместе в первый раз идем в магазин нижнего белья. Она смущается, но выбирает не беленький хлопок, а черный лифчик с небольшим поролоном. Я качаю головой, но покупаю то, что она хочет. А вот первое сентября этого учебного года. Она подросток. С крашеными волосами. Вместо бантиков распущенные волосы до плеч. Вместо юбки обтягивающие брюки. Она не хочет, чтобы ее провожали. Ей одиннадцать лет. Двенадцать исполнилось в апреле. Тринадцать не исполнится никогда.