Пустяки

Къ вечеру, неизвѣстно кѣмъ собранная, сошлась сходка въ сборной избѣ. Всего вѣроятнѣе, что никто въ особенности не собиралъ, сами всѣ вообще собрались судить Ѳедосѣя. Собравшіеся плотною массой стояли вокругъ лукошка съ костями и мѣшка, которыя были вещественными доказательствами. Лица собравшихся были озлоблены, въ плотно сбившейся толпѣ постоянно выкрикивалось имя Ѳедосѣя; удивлялись дневному грабежу, кричали о ворахъ, конокрадахъ и другихъ врагахъ міра, и съ каждою минутой злоба, накопившаяся долгими годами, все сильнѣе разгоралась. Кто то упомянулъ о «мірскомъ приговорѣ». Это предложеніе было подхвачено и разнесено по всему сходу. Послали за сельскимъ писаремъ. Когда онъ пришелъ, ему закричали:

— Пиши: не принимаемъ, — воръ, молъ, онъ!

— Пиши руки!

Была уже ранняя осенняя ночь, но это нисколько не успокоило. Передъ столомъ, который стоялъ тутъ же на дворѣ, горѣлъ пучокъ лучины, и при свѣтѣ краснаго пламени его писарь писалъ бумагу. Явилось странное затрудненіе: когда писарь вызывалъ по одиночкѣ для «приложенія руки», у каждаго мгновенно пропадала злоба, и онъ нерѣшительно бормоталъ: «Да мнѣ что! По мнѣ наплевать!» Но лишь писарь обращался ко всему сходу въ массѣ, раздавался всеобщій крикъ: «не принимаемъ!» и гулъ этого слова снова разносился въ воздухѣ ночи по всей деревнѣ.

На сходѣ были не всѣ жители, но тѣ, кто приходилъ позже, немедленно присоединялъ свои голоса къ общему гулу, въ которомъ слышались злоба и внутренняя тоска. Каждый изъ приходящихъ, хотя заранѣе зналъ въ чемъ дѣло, все-таки спрашивалъ:

— Насчетъ мословъ?

— Мословъ, — отвѣчали ему.

— Жарь его, разбойника!

Это означало: «не принимаю!»

Ѳедосѣю грозила Сибирь. Мірской приговоръ быстро подвигался къ концу. Но когда, послѣ написанія приговора, Ѳедосѣя привели на сходъ самолично, мрачное озлобленіе стало понемногу стихать. Всѣхъ напугалъ жалкій видъ Ѳедосѣя. Ясно было, что вспыхнувшая ненависть только случайно пала на бѣднягу.

— Ишь какой синякъ! — замѣтилъ кто-то.

На него внимательно смотрѣли. Лицо его освѣщалось пламенемъ лучины и производило странное впечатлѣніе.

— Слышь, ребята, — заговорилъ кто-то, — взять бы его да дать березовыхъ, — больше никакого награжденія онъ не заслуживаетъ.

Это предложеніе было принято такъ же быстро, какъ и первое. Мгновенно нашлись розги и экзекуторы. Ѳедосѣй получилъ все, что требовалось. Тогда его прогнали со двора и принялись сѣчь другихъ… Кого? Виновные сейчасъ нашлись изъ среды того же схода. Какъ это случилось — это невозможно разсказать, но, тѣмъ не менѣе, черезъ нѣсколько времени отодрали еще пятерыхъ. Одинъ въ прошломъ году укралъ узду, другой случайно воспользовался чужою шапкой, третій упомянулъ какъ-то въ пьяномъ видѣ о «красномъ пѣтухѣ» и пр. Гнѣвное настроеніе на сборномъ дворѣ стало непрерывнымъ и росло, какъ волна; эта волна подхватывала виновнаго, и онъ не успѣвалъ опомниться, какъ его бросали подъ розги. Постоянно раздавался вопросъ: «кого еще?» И голосу отвѣчалъ сейчасъ же другой голосъ: «Вотъ этого сокола». И «сокола» хватали, клали и отпускали, что требовалось. Такимъ образомъ наказали еще нѣсколькихъ человѣкъ, въ томъ числѣ Василія Чилигина за то, что онъ не заплатилъ больничныя деньги, Василія Портянку за пьянство и Василія Прохорова просто за неуваженіе къ міру… Была минута, когда измученные и разгнѣванные жители готовы были устроить всеобщую порку, чтобы вылить и забыть поднявшееся мрачное озлобленіе. И если этого не случилось, то потому лишь, что одиннадцатая жертва, угрожаемая наказаніемъ, успѣла выкрикнуть прерывающимся голосомъ: «Ей-ей, погоди, ребята!… Два ведра!… Дай срокъ!»…

Волненіе стихло, и на этотъ разъ окончательно. Мало-помалу дворъ пустѣлъ; крестьяне по одиночкѣ и группами, среди глубокой ночи, двигались по улицѣ въ кабаку и уже мирно разговаривали другъ съ другомъ. Собравшись возлѣ кабака, сейчасъ же принялись пить, не взирая на полночный часъ. Пили до разсвѣта, причемъ одинъ упоенный взялъ общественный приговоръ о Ѳедосѣѣ въ ротъ и тоскливо жевалъ его.

Горѣловъ нѣкоторое время сидѣлъ безмолвно на сходѣ, но никто его не видалъ и не тронулъ. Однако, впечатлѣніе отъ схода такъ взрѣзалось въ него, что онъ принялъ рѣшеніе: «Уйду вонъ!» Его потянуло изъ деревни, и онъ раздумалъ зимовать. Черезъ нѣсколько дней онъ уже совсѣмъ собрался, не обращая вниманія на наступившую осеннюю распутицу. На полу стояла котомка, въ рукахъ онъ держалъ походный костыль. Онъ присѣлъ на лавку и равнодушно оглядывалъ свою избу, въ которой царилъ полумракъ, потому что все небо было покрыто клочьями осеннихъ облаковъ, изъ которыхъ лился мелкій, холодный дождь. Еслибы онъ остался дома, онъ, можетъ быть, поправилъ бы свою расшатанную избу, но теперь ему было все равно; въ трубѣ завывалъ вѣтеръ, сквозь большую щель въ потолкѣ просачивался дождь и спускался широкою полосой по стѣнѣ.