Пустяки

— Да такъ… Не минетъ онъ казни. Помяни ты мое слово: будетъ ему казнь! Ужели же пользу ему возможно сдѣлать, ежели онъ ополоумѣлъ? Говоришь, хлопочутъ, да Господи Боже мой, зачѣмъ? Стало быть, пришелъ же ему конецъ, какъ скоро онъ все одно что оглашенный. Нѣту ему больше ходу, и никто не воленъ облегчитъ его. Не знаю… не знаю, какъ нашимъ ребятамъ… имъ бы помочь, а нашему брату, древнему жителю, ничего ужь намъ не надо! Одна единая дорога нашему брату старому жителю — къ бочкѣ грѣшной…

— Въ кабакъ?

— Пря-амехонько въ кабакъ! По той причинѣ, что никто не воленъ дать намъ другой радости, окромя этой…

Настало опять молчаніе. Синицынъ страдательно глядѣлъ на Горѣлова.

— А ты пьешь?… Я что-то не слыхалъ, — сказалъ онъ. Горѣловъ покачалъ головой.

— Извиняй, что утрудилъ. Поздно, кажись. Пойду домой.

Утромъ слѣдующаго дня Горѣловъ въ сопровожденіи Портянки отправился въ путь въ окрестныя деревни. Онъ ухаживалъ за своимъ товарищемъ, какъ за малымъ ребенкомъ, отдавалъ ему деньги свои, если послѣднія у него были, покупалъ ему табаку… И чѣмъ больше онъ былъ угрюмъ, тѣмъ ласковѣе былъ съ Портянкой.

Чтобы хоть сколько-нибудь уяснить состояніе Горѣлова, надо вспомнить время, доставшееся на его долю, и поколѣніе, къ которому онъ принадлежалъ и будетъ всецѣло принадлежать до послѣдняго своего вздоха, до самой могилы. Это странное поколѣніе нельзя назвать даже страждущимъ, несчастнымъ, оно не мучилось и не страдало до глубины сердца, потому что не боролось, потому что и не съ чѣмъ было бороться, — все билось, постепенно задыхаясь, но не жило, не страдало, не падало въ пропасти, не поднималось на высоту. Это было поколѣніе по преимуществу пустое, безсодержательное, въ которомъ не было дѣйствительной жизни, а лишь прозябаніе подъ спертымъ воздухомъ, безъ мрачной темноты, безъ яркаго свѣта, но и безъ холода; о немъ скоро забудутъ, оно вымретъ, не оставивъ послѣ себя слѣда, и если будутъ вспоминать его, то лишь за безпримѣрную, поразительную пустоту и безсодержательность.

Отчего оно не жило? Развѣ воля сама по себѣ не была потрясающимъ событіемъ, способнымъ стряхнуть всякую обузу съ головы? Нѣтъ, тогдашніе дни были памятны, глубоки, и, что главное, вносили содержаніе въ жизнь деревни, давая смыслъ ея существованію. Горѣлову въ то время минуло двадцать пять лѣтъ, — слѣдовательно, онъ сознательно пережилъ эту эпоху; однако, онъ не помнитъ, чтобы на его долю выпалъ хоть одинъ день свѣтлой радости и успокоенія. Всеобщая суматоха, страхъ возврата прошлаго, страхъ за будущее, взаимное объегориваніе и подсиживаніе судившихся тогда сторонъ, обоюдная жадность, распаленная дѣлежомъ крѣпостнаго имущества, — вотъ что онъ помнитъ. Но, несмотря на это, была дѣйствительная жизнь, настоящая, человѣческая, съ волненіями и борьбой, съ отчаяніями и надеждами, жизнь достаточно полная, чтобы дать смыслъ и цѣль существованію. Но что было потомъ, что дѣлалось въ послѣдующіе длинные годы, этого, хоть убей, онъ не помнитъ, не можетъ припомнить. Да и припоминать нечего, потому что во все это время стояла пустота безъ смысла и безъ опредѣленія. А въ этой безграничной деревенской пустотѣ, не заключавшей въ себѣ ни воздуха, ни свѣта, ни человѣческихъ волненій и борьбы, ни событій, — однимъ словомъ, ничего настоящаго, — въ этомъ неопредѣленномъ полумракѣ и полужизни развелось мало-по-малу столько пустяшнаго «жителя», который велъ не настоящее, а пустяшное существованіе, что отъ него не стало проходу, все онъ заполонилъ собой…