Пустяки

Плоское это было время, безпутное. Довело оно жителя до пустяшности не вразъ, а потихоньку, незамѣтно подкрадываясь къ нему. Въ тотъ самый моментъ, какъ житель воображалъ, что онъ все еще живетъ, его ужь давно ошеломили. Медленно, тихо, въ продолженіе десятковъ лѣтъ это распутное время мотало «жителя», такъ же тихо и незамѣтно, какъ трусливый развратникъ мотаетъ достояніе своихъ родныхъ. И вотъ «житель» все убывалъ, убывалъ, пока не умалился до такой степени, что трудно стало различать въ немъ полную человѣческую фигуру. И не въ томъ бѣда, что у ошельмованнаго «жителя» пищи не стало, — мысль-то его одурѣла! Вотъ та причина, которая ухлопала его на-повалъ. Получая отъ всѣхъ предпріятій нѣчто невыразимо малое или, по словамъ Горѣлова, «шишъ», житель сперва приходилъ въ изумленіе отъ такого страннаго результата и продолжалъ свои предпріятія съ достойною лучшей участи энергіей, но когда «шишъ» сталъ получаться хронически, ежегодно, ежемѣсячно и, можно сказать, ежечасно, когда послѣ всякой египетской работы получался все тотъ же странный «шишъ», — онъ одурѣлъ и началъ метаться, подобно угорѣлому, а такъ какъ распутное время ему опомниться не давало, то онъ окончательно и вполнѣ сталъ «полоумнымъ», упорно гонялся все за тѣмъ же «шишомъ», который сдѣлался его цѣлью, конечнымъ желаніемъ и почти-что идеаломъ. Послѣ паденія крѣпостного рабства жителю предстояла новая жизнь, развитіе, а тутъ онъ принужденъ былъ бороться съ пустяками и ради пустяковъ. Пропустивъ черезъ свою душу и сердце милліонъ этихъ «шишей», онъ и мысль свою довелъ до степени «шиша», да и самъ сталъ шишомъ, съ котораго взять рѣшительно нечего… Житель умалился до ничтожества, въ немъ не стало больше руководящей думы, которая проникла бы все его существо до мозга костей, пропалъ въ немъ интересъ къ подлинной жизни, и лишился онъ Божьей искры, которая грѣла бы его нахолодѣвшее сердце и свѣтила бы его мысли… Нѣтъ, рѣшительно, это обездоленное поколѣніе шагнуло на сто лѣтъ назадъ!

Кажется, лишнее говорить, что все сказанное относится къ описываемой мѣстности. Но и здѣсь время медленнаго распутства отразилось не одинаково на жителей. На однихъ оно подѣйствовало такъ, что они стали вполнѣ пустяшными, — до такой степени пустяшными, что, встрѣчая ихъ, сейчасъ же даешь имъ соотвѣтственныя имена. Это тотъ разрядъ жителей, для котораго необходимъ непосредственный ударъ, толчокъ, громъ и молнія, чтобы онъ пришелъ въ память — такой ударъ, отъ котораго засвистѣло бы въ ушахъ, посыпались искры изъ глазъ, а мысли ходуномъ заходили. На другихъ эти годы отразились болѣе роковымъ и менѣе отвратительнымъ образомъ. Таковъ былъ Горѣловъ.

Вялость, апатія сдѣлались неразлучными его спутниками, у него все валилось изъ рукъ и онъ положительно не находилъ себѣ мѣста. Онъ избороздилъ всю Россію вдоль и поперекъ, все какъ будто что-то отыскивая, съ жгучею жаждой сѣсть на облюбованномъ мѣстѣ, но проходила недѣля, мною мѣсяцъ — и онъ плелся дальше. У него не было дѣла. Какъ это ни странно сказать про крестьянина, который вообще привыкъ вѣчно быть занятымъ, озабоченнымъ, погруженнымъ въ работу, но относительно Горѣлова это была страшная правда. Онъ не могъ болѣе видѣть въ «полоумныхъ пустякахъ» дѣла, потому что питалъ къ нимъ непреодолимое отвращеніе. Видъ пустяшныхъ жителей омерзѣлъ для него послѣ гибели его семьи. Но мало того: не имѣя никакого дѣла, надъ которымъ работала бы и отдыхала его душа, онъ остался безъ опредѣленнаго занятія, шатался туда и сюда, мотая свою жизнь изо дня въ день и нигдѣ ни съ какимъ занятіемъ не находя себѣ покою. Преобладающимъ чувствомъ была тоска, которую онъ разносилъ по необъятному пространству Руси…

Бывали случаи и минуты въ жизни Горѣлова, когда въ немъ вдругъ поднимались невѣдомыя силы, являлась жгучая жажда въ пользу православнаго народа, когда онъ чувствовалъ, что способенъ совершить ради своей нуждающейся деревни, въ пользу родного міра какое-то большое дѣло; тогда ему казалось, что тоска его пропадала, а въ измученной душѣ его совершается переворотъ. И онъ уже видитъ себя на площади, передъ громаднымъ сходомъ, которому говоритъ божескую правду, позоритъ полоумную, одурѣлую жизнь. И народъ слушаетъ, пораженный до глубины сердца. Но вдругъ его что-то ударяло, словно дубиной по головъ, рѣчь его моментально обрывалась, а въ сердцѣ снова водворялось отчаяніе. Егора Ѳедорыча поражала вдругъ мысль, что онъ собственно ничего нужнаго не говоритъ, да и не въ силахъ ничего сказать, потому что ничего не знаетъ. Эта мысль клала его въ лоскъ. Послѣ такого момента онъ опускался и дряхлѣлъ на двадцать лѣтъ.