Пустой человек

Я резко вскидываю голову. Ведь так и спал, лбом в стол. Профессор аккуратно складывает давно выученные наизусть лекции в пузатый портфель. Клацает замками. Привычно оглаживает бороду. Вокруг обычная суета перемены – кто бежит курить на улицу, кто достает телефон проверить, что изменилось в мире за сорок минут вынужденного отсутствия. Подозреваю, что ничего. У Орсоевых – традиционная борьба на руках. Армрестлинг. Им, кроме качалки, мало что интересно. Да и бог с ними, если честно. Всегда раздражали, а теперь плевать.

Все живы. У всех есть какие-то цели, и не нам судить, велики они или ничтожны. Совсем не нам, тем более – за других.

– Спать? Нет… Здесь – нет.

Я смотрю ему в глаза:

– Слушай, Костик… Я вот жениться надумал. Будешь у меня свидетелем?

Неспящие

На маленькой кухне царит суета. Центр этого многорукого, с полотенцами, тарелками, вилками и половником урагана – как всегда мама. Она ждет в гости старых знакомых, тетю Алину и ее дочку Вику. Вика моя ровесница: нам обеим скоро исполнится двенадцать. Если сложить вместе, то двадцать четыре. Солидный возраст, но до маминого далеко.

И у нас почти три метра роста, опять же если объединить в длину. Такой монстр в потолок упрется почти как новогодняя елка. Согнув лохматую макушку.

Это даже хорошо, что каждая из нас – сама по себе. У нас в квартире и без того тесно.

– Мариночка? Порежь пока фрукты. – Многорукая богиня на мгновение замирает и улыбается. – Скоро придут.

Телевизор в углу мелькает картинками далекой нереальной жизни. Пальмы, белый песок, танцующие на фоне океана девушки. Там хорошо. Там не идет надоевший за зиму снег, а прохожие, закутанные в шарфы, не ругаются, поскальзываясь.

– Хорошо, мамочка. Только я – в комнате, а то здесь негде.

Из середины урагана кто-то кивает, вскинув на мгновение тонкую руку, чтобы убрать падающую на глаза прядь волос.

Я беру миску с яблоками, ножик и разделочную доску. Никаких сложностей – вырезать сердцевины, а потом порезать на дольки. Потом выложу их эффектным веером на тарелке и готово. Телевизор в комнате выключен, это даже хорошо. Мне не хочется смотреть на песок и пальмы. Поехать туда нереально, у нас просто нет столько денег, а завидовать… Это неправильное чувство. Так мама говорит: не завидуй и не надейся.

Поменьше разочарований в жизни.

Поэтому я режу яблоки в тишине. Только тиканье часов, старых, со стрелками. Где-то в их глубине маленькая батарейка дает искру жизни и тихому тик-так, и незаметному шевелению напоминающих усы стрелок, короткой и длинной. Семь двадцать пять вечера, поэтому длинный правый ус слегка провисает.

Я не люблю Вику.

Она очень шумная, ей хочется превратить любое событие в праздник, а мне – нет. Не хочется расстраивать маму, иначе я бы легла в постель и укрылась с головой колючим пледом. Легла так и лежала бы, пока гости не уйдут домой. Обратно. Туда, откуда пришли.

За окном опять снег. Сейчас уже темно, за шторами не видно, но он идет который день. Зима в этом году задержалась, не хочет сдаваться. Я задумываюсь над этим, и ножик, легко разрезав яблоко, соскальзывает вбок. Прямо по пальцу!

– Мама, я порезалась… – Я не кричу. Не люблю шума, и сама стараюсь вести себя тише. Просто говорю, но она слышит. Звон тарелок стихает, мама выглядывает из кухни.

– Сильно?

Я поднимаю вверх указательный палец с косым порезом, на конце которого уже алеет капля.

– До свадьбы заживет, – говорит мама. – Помой с мылом, потом смажь йодом. Он тоже там в ванной, в шкафчике.

Она снова уходит на кухню, а я откладываю в сторону доску и противный предательский ножик. Иду в ванную, что ж поделать…

На выключателе остается кровавая полоска, я закрываю за собой дверь и смотрю в зеркало. Все как обычно. Не глядя включаю воду и сую под струю руку, беру скользкий обмылок.

– Ты – маленькая неудачница! – шепчет мне кто-то из зеркала. Я не вижу кто, но знаю, что они там. Они всегда там, когда не надо.

– А ты – противный старый дурак! – отвечаю я зеркалу. Иногда это помогает, и оно затыкается на полуслове. До следующего раза.

Но нет, не повезло…

– Почему – дурак? – удивленно шепчет зеркало. Теперь оно немного мутнеет. Меня видно еще четко, а вот вместо висящих на крючках полотенец за спиной и маминого халата поднимается и замирает облако непрозрачного пара.

– Вы, неспящие, все дураки! – отвечаю я. Порезанный палец немного щиплет от мыла, но крови уже не видно, ее смыло водой и с руки, и с изогнутой чаши умывальника куда-то вниз.

– А ты – неудачница! – тихо смеется зеркало. Теперь вокруг моего отражения там видны глаза. Разные, то широко распахнутые в недоумении, то прищуренные, с густыми ресницами и почти без них. Карие, голубые, серые. На отшибе виднеется зеленый. Мне кажется, что он смотрит на меня особенно презрительно.

– Я живу, это уже удача, – твердо говорю я глазам. – И у меня есть мама. Она меня любит. Что вам еще надо?..

В конце я срываюсь на крик. Плохо. Они будут смеяться надо мной. Так всегда бывает, когда я злюсь или плачу перед зеркалом.

– Она никого не любит, – надменно отвечает шепот. – Глупая ты девчонка…