Пустыня внемлет Богу

Странное ощущение проживания, вернее, прожигания жизни в этом пространстве слепого жара, белесой гипсовой земли возникает при взгляде на любой мерцающий в мареве соляной столб, и эта, казалось бы, скучная скульптура природы уже обрела вечную привлекательность и проклятость женщины, жены Лота, обернувшейся на обреченный город и обернувшейся соляным столбом.

Явление гибнущего города в этих краях куда как знакомо, и призраки Содома и Гоморры, погруженные в пекло хамсина, колышутся над свинцово-неподвижной тяжестью вод Мертвого моря, к которому, навек опережая любого всадника, несутся своими горбами, подобно стаду верблюдов, горы, внезапно встающие на дыбы и обрывающиеся безмолвным обвалом, и эхо его катится через тысячелетия.

Яхмес с любопытством вглядывается в этот обрыв, чреватый множеством пещер, подземелий, скрытых кладов отошедшей жизни. Словно бы все племена, народы, царства, гонимые по этим верблюжьим холмам и удушающим пропастям несметной конницей деспотизма и беспамятства, на ходу, уже под занесенными мечом, пикой, копытом, впопыхах запихивают самое ценное в кувшины, прячут в пещеры и, ощутив облегчение, умирают — под копытами, колесницами, в безводье, голоде, пекле.

В Иерихон приезжают ночью. Ойнос снял ему комнату в ночлежном доме. Спит городок, погруженный в запахи роскошно-безумных в своем цветении бальзамических растений, индийских цветов и трав, приторно-сладко пахнут эвкалипты, мимозы, магнолии, можно и вовсе одуреть от удушающе тяжкого аромата орхидей — сводящих с ума символов божественного распутства.

Бродит Яхмес во тьме ночи, вглядываясь в окна увеселительных и питейных домов: только за их окнами горит масло в плошках, пламя высвечивает остекленевшие от курения и вина глаза завсегдатаев злачных этих мест, откуда несет наружу томительным, тяжко влекущим запахом женских тел.

Среди выжженной, обнаженной, как срам, убийственной пустыни — гнилостно-сладкий, душно-роскошный оазис забвения души.

Сибаритствующий цветок среди пустыни.

И все же — в сравнении с Мемфисом, Вавилоном, даже Тиром и Сидоном — здесь весь блуд, вся содомия какие-то пыльные, провинциальные.

Духота не дает уснуть. Поднимается Яхмес на кровлю ночлежного дома. Лежит, сладко потягиваясь, дремотно поглядывая из глубин земли Содомской на высоты гор Моава под луной, выползающей огромным луком — неким гибельным знаком, и безмолвные горы Моава колышутся в этом свете оловянно, потусторонне, словно бы шевелясь тысячами теней.

Возможно, это и не тени, а масса людей? Во всяком случае, такое подозрение может зародиться из слухов об идущем из-за этих гор сильном народе, и люди Ойноса на башнях и стенах, оцепенев под магией этих слухов, зачарованно смотрят на приближающуюся гибель.

Даже если это не так, разлагающая оседлость всегда напряжена тревогой неподвижности и ожидания.

Но это так.

Крепость-городок, цветущий на горячих водах в соляной пропасти, живет в сладостно-гибельном ожидании вала народа, который сметет его, и, оказывается, ощущение это не менее, если не более, сладостно, чем вакханалии и распутство.

А пока здесь скудно и скучно, как сказал один из всадников, сопровождавших Яхмеса.

Большие паузы отделяют слово от слова.

Явление заблудившегося коня, одинокого пешехода по ту сторону Иордана, видение облака — редкие здесь и потому сами по себе значительные события, и просто невозможно поверить, что когда-нибудь здесь станет тесно от масс, столкновений, рева труб, суеты Истории и этот городок вырастет на мировых весах вровень с Исходом и переходом посуху через Тростниковое море.

Погружается Яхмес в сон, звенящий цикадами и клекотанием жаб, тяжкий, изводящий душу сон Содома и Гоморры.

Просыпается до зари от легкого — на миг — ветерка, принесшего из ближайшего увеселительного дома голоса, плеск воды, бренчание посуды.

Ойнос встречает его в служебном помещении, примыкающем снизу к крепостной башне. В утреннюю стражу идет смена караула. Ощущение, что сухощавый и бледный Ойнос никогда не спит.

Уже с утра лень раскрывать рот, и все же Яхмес тихо и медленно, с долгими паузами, во время которых они пьют и едят, говорит о причинах, которые привели его сюда, о давнем Событии, которое связано — он теперь в этом уверен — с народом за видимыми отсюда в бойницу горами Моава, слух о силе которого сотрясает весь плодородный Полумесяц.

— Я думаю, ты слегка преувеличиваешь, — говорит Ойнос, но по мере рассказа Яхмеса глаза его все более расширяются и полнятся блеском от волнения, — но что правда, то правда: о вожде их Моисее ходят удивительные легенды.

— Ойнос, — говорит Яхмес, — я спас этому Моисею жизнь, — и внезапно видит себя в зеркале, висящем на стене: Боже, как он стар.

Ойнос внезапно встает и выходит: после слов Яхмеса ему надо хоть немного побыть одному.

Яхмес тоже встает, приникает к бойнице: в лицо ударяет ветер, и несет он слабый и потому еще более пугающий гул из пустынных пространств, и от этого гула едва, но достаточно ощутимо подрагивают каменные стены, внушающие гипнотическую веру в безопасность и прочность длящейся жизни.