Пустыня внемлет Богу

— Что-то там шевелилось в ночи, мерцали огни. Но точно сказать не могу. Мы ведь профессионалы сторожевого дела, верим лишь тому, что ясно видим. Тут ничего не попишешь. Но Билеам этот показался мне безумным: открывал рот для проклятия, а выходили слова благословения, вроде «вот народ, живет отдельно, между народами не числится. Да умрет душа моя смертью праведников, и да будет кончина моя, как их. И скажут об Израиле: вот, что творит Бог. Вывел его из Египта, быстрота единорога у него: раздробляет кости врагов, стрелами разит их». — Ойнос налил полный кубок вина, выпил его залпом. — И знаешь, дорогой Яхмес, этот Билеам слова свои завывал, слезы катились у него из глаз, а меня бил озноб: казалось, присутствую при повороте всей моей жизни в этом мертвом пространстве. Знаешь, это посильней опьянения, посильней наслаждения с женщиной.

— Но ведь речь и о нашей с тобой гибели?

— От судьбы не уйдешь. Может, и было нам назначено долго жить, чтобы дожить до этого. Пока жив, есть надежда спастись… К примеру, слиться с нападающими, ведь даже язык не нужен, лишь рев подбадривания.

Внезапный гул, вероятно лавины камней в горах, столь привычный в этих местах, слегка поколебал стены — на миг воцарилась жаркая тишина тревоги и ожидания. И чудится Яхмесу, что над ним и Ойносом невидимым, но весьма ощутимым облаком виснет неясная, но не дающая покоя зависть к тем, там, на расстоянии, быть может, нескольких дней хода, к тем, кто не в легендах, а в живой сиюминутной реальности полон временем и пространством.

— Прощай, Ойнос, видно, старость дает себя знать.

Ойнос молчит. Ойнос все понимает:

— Прощай, дорогой Яхмес.

По привычке, встав задолго до восхода солнца, ощущает Яхмес напряжение, какое бывало у него перед битвой или каким-либо решением, которое может стоить жизни. Собирает нехитрый свой скарб, наполняет бурдюки водой. Не оглядываясь, покидает городок. Никто его ни о чем не спрашивает, никакой стражник не останавливает, словно в самом воздухе времени разлита обреченность.

Вот и Иордан. Воды стоят высоко, как бывает в дни жатвы пшеницы. На случайной лодке с невыспавшимся гребцом переправляется на другой берег, и незнакомый попутчик, охваченный страхом, как столбняком, смотрит ему в глаза, сверкающие веселым безумием.

По козьим тропам, над краем скал, над провалами в каньоны, со свинцовой недвижностью мертвых вод внизу справа, все чаще и чаще прикладываясь к бурдюку с водой, до самой ночи идет к верхам горы Нево, чтобы во тьме, ослабев, сесть, прижаться спиной к скале и… увидеть внизу множество огней, услышать голоса труб, явственно ощутить сильное горячечное дыхание, скрытый напор медленной, во много раз большей мощи, чем сила шедшего в ту ночь войска фараонова.

Колышется над головой Яхмеса облако предсмертной печали. Но глаза все так же безумно веселы и пронзительно сухи. Внезапно блудный пес, невесть откуда взявшийся на этих высотах, проскочил мимо, с перепугу то ли лая, то ли плача, и канул во тьму.

На горе Нево

1

Поздняя луна замерла в зените, и кажется Моисею, что он уже по ту сторону времени, а все еще думает о жизни, и ощущается она им сейчас как постоянное запаздывание. Быть может, запаздывать и означает — жить? Совпав со временем, исчезаешь, как ноль, вложившийся в ноль.

Только к смерти никогда не запаздывают.

Отличает ли наличие смерти величие любви?

Любил ли Его Моисей?

Это кажется менее трудным — любить. На этом создать можно целую религию, и она представляется в грядущем отходом от того, что связывает Моисея с Ним, — нечто более высокое, чем любовь, хотя философы и летописцы на этом оселке — любви к Нему — будут строить то, что Моисей ощутил как прикосновение воочию к Его присутствию, когда Он говорит с тобой так просто, как собеседник, хотя беседа добирается пламенем до костей, изнашивает мир, приближает к смерти.

И молится Ему Моисей:

«Прости меня за то, что я слишком рьяно исполнял и слишком педантично записывал Твои предписания».

2

Он и вправду стар, Моисей, очень стар. Он спокойно должен уйти, но нет в нем этого спокойствия. Себе-то он может в этом признаться.

О да, Моисей знает все тонкости перехода из жизни в смерть, этого подъема, нет, не вознесения — кем бы он ни был в жизни, он простой смертный да еще косноязычный, а всякий рядовой Ангел, пусть самый наивный и простодушный, обладает крыльями.

Да, Моисей, ты благословил свой народ, спел последнюю свою песнь, но признайся честно самому себе: каким бы великим ты ни был, отдал бы все, чтобы вернуться к началу и задержать движение руки женщины, подносящей ко рту плод с древа жизни и смерти. Она, не обладавшая и каплей твоей мудрости, так вот запросто, легкомысленно держала ключ к вечности. Сам Он оказался бессильным, свят, свят… Нет, это был Его замысел — слишком не под силу было бы Ему нести вечность в потоке человеческого рода, хотя Он всей душой жаждал ее, будучи Сам воплощением этой вечности.

Господи, неужели и Ты ощущал двоякость всякой сущности и потому позволил мимолетному ничтожному жесту руки, подносящей плод ко рту, свершиться?