Пустырь

Шел сильный дождь, землю выслякотило, и серые фигуры ожидающих по щиколотку тонули в лужах, пришедшие пораньше смотрели на них с паперти, словно высокопарная знать, по праву занявшая места в ложе. Но когда по скрипучим ступенькам начали подниматься Елисей и Лукьян, люди расступились. Демьян загремел о начале службы, все затихли и поплелись внутрь церкви. Поднимаясь на крыльцо и готовясь слиться со зловонием расступавшейся толпы, Лукьян успел взглянуть на небо, и облака показались ему похожими на застиранные и выцветшие наволочки, развешенные по дому Марфицы. Казалось, что небеса опускались всё ниже под тяжестью пропитавшихся влагой простыней-облаков, и скоро их сморщенные уголки можно будет сжать в кулаке. Марфица стояла тут же, в толпе, и, улучив момент, ехидно подмигнула Лукьяну, словно желая удачи. Священник едва обратил на ее ужимки внимание, для него сливались в одно все эти грязные, заспанные, похмельные лица, глядя на которые он понимал лишь то, что до смерти ненавидит их: этих шамкающих старух с глазами цвета пыли, баб в широких истертых юбках, за которыми прятались трусливые тощие дети, мужиков с отекшими землистыми рожами, – вся эта масса людей своим серо-коричневым цветом напоминала ему грязные улицы Волглого. Ему донельзя осточертели эти помятые платки, вылинявшие шляпы, лишенные всякого смысла взгляды, мутные кротовые глаза, изгибы сгорбленных коромыслами спин, слипающиеся рты, беззубые зевки, извечная лихорадка на губах. Кучки оборвышей с посеревшими от промозглой погоды, приплюснутыми лицами. Но вопреки злобе, он постарался изобразить улыбку, выдавив из себя приветливые слова, и, что удивительно, это неумелое актерство достигло своей цели: все были порядком удивлены искренней, светлой приветливостью, совершенно чуждой натуре Лукьяна.

В помещении церкви было душно и темно. Толпа делала воздух еще более спертым: здесь смешивались запахи ладана, пота, мужицкого перегара и старушечьих ветров. Затулив своими фигурами узкие оконца, прихожане усугубили темноту, нарушавшуюся теперь лишь мутно-красными отсветами развешанных по стенам лампадок и бликами лучин, которые использовали вместо свечей. Дым от них тянулся вверх зыбким серым потоком и упирался в закопченный потолок. Демьян влез на табурет, чтобы зажечь кособокое, похожее на сломанный самовар паникадило, подвешенное на длинной, проржавевшей цепи. Лукьян оправил серую рясу, потряс кадилом, поаминил, встал перед образом и зашипел молитву. Внезапно он почувствовал себя уверенно и величественно, словно солировал под аккомпанемент огромного хора. – Сокровище благих и жизни подателю прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны и спаси блаже души наша. – Сквозь прорехи в крыше падали капли, булькая в расставленных на полу тазах. Голос священника как будто тонул в этих звуках, и слова, которые он бубнил, никому не были понятны. Но его строгое одеяние, жестикуляция, изломанная тень, великанившаяся на старом иконостасе, всё же производили на собравшихся нужный эффект. – Тии спяти быша и падоша мы же востахом и исправихомся. – Говоря, он посматривал на беззубые рты, всклокоченные бороды, оловянные глаза, помаргивавшие в такт лампадкам, чьи отсветы лизали эти скомканные, зеленовато-серые лица, поплевывая в темноту мелкими искорками. Вопреки опасениям священника все пришедшие поместились внутри храма, а перед иконостасом даже осталось свободное пространство. Слева, на самом краю этого пятачка, стоял Елисей, внимательно всматриваясь в сумеречную дымку, скрывавшую иконы. Конечно, от иконостаса осталось одно название – несколько облинявших образов без окладов в ржавых разводах лампад болтались на гвоздях. Вкупе с иконками в пыльном киоте, приютившемся неподалеку от входа, эти лики и составляли всё скудное богатство деревенской моленной. Но Елисею было вполне достаточно и этого поблескивания, чтобы погрузиться в свои безумолчные размышления. Покачиваясь в такт с паникадилом, он изучал преломления тонких лучиков, разрезавших на части тела и лица святых. – Мнози востают на мя мнози глаголют души моей несть спасения ему в бозе его.