Путь

У мамы начался сердечный припадок. Она задыхалась и в промежутках, когда могла вздохнуть, цеплялась за мою руку и продолжала свою бесполезную, святую ложь, продолжала защищать свое дитя.

— Она навестила… Я умираю… Отпустите ее… Она не живет с нами… Она навестила…

Я осторожно оторвала руку мамы и встала.

— Я иду с вами.

Подошел отец. Он смотрел своими полуслепыми глазами. Ему только недавно сняли катаракту, и он чуть-чуть видел. На его бедных глазах были слезы.

— Товарищи, я объясню вам, она приехала навестить мать…

Его не слушали.

— Мать больна, мать, и я вот не вижу. Она приехала навестить мать.

Больше я никогда не видела ни матери, ни отца. Вскоре после моего вторичного ареста они оба умерли.

— Возьмите с собой вещи, ведь вы знаете, что надо, вас не учить.

Я подошла к шкафу.

Зачем я буду брать с собой вещи? Они пригодятся детям. Ведь совершенно ясно, что я не буду жить. Второй раз пережить это? Нет. Я не взяла ничего, кроме полотенца, зубной щетки и пачки папирос. Я твердо знала, что мне надо умереть.

Но как?

Повторный арест

Итак, 29 августа 1949 года я была вторично арестована и водворена в тюрьму на Малой Лубянке. Мне не предъявили обвинительного заключения, месяц не вызывали на допрос.

Наконец меня вызвали, и следователь мне сказал, что на городской квартире, где жили мои дети, был произведен обыск и изъят лист бумаги, где что-то было написано по-немецки. Лист он передал мне. Что там было написано, я не разобрала, но узнала почерк сына. С ужасом вспомнила, что сын читал «Mein Kampf» Гитлера. Может быть, выписывал какие-то цитаты из этой книги?

— Кто это писал? — спросил следователь.

Еще не успев подумать, я ответила:

— Я!

— Переведите.

Легкое дело! Я немецкий язык почти не знаю, почерк сына неразборчивый. Что же делать? Мучительно вглядываюсь в листок и вдруг разбираю несколько слов. Это стихотворение Гейне «Лореляй», которое я учила в гимназии. С души спал камень.

— Я ошиблась, — сказала я. — Это писала не я, это писал Гейне.

Глаза следователя загорелись, как у собаки, напавшей на след.

— Имя, отчество! — заорал он.

Я так была счастлива, что мне даже захотелось схулиганить.

— Мы его звали просто Генрих, — сказала я. — Отчества не помню.

Или на лице моем было что-то написано, или словосочетание «Генрих Гейне» что-то следователю напомнило, но он замолчал и позвонил. Вошел стрелок.

— Уведите заключенную.

Меня увели.

Так окончилось мое второе следствие. Меня больше не вызывали. Обвинения не предъявляли. Но соседки по камере сказали мне, что, судя по всему, я «повторница», таких сейчас сидит много, и им грозит только ссылка, т. е. судьба не столь страшная, как лагерь, в ссылке люди живут вольно и работают по найму, только прикреплены к одному месту и должны еженедельно отмечаться у коменданта. Страшно было думать, что могут загнать в глухую деревню, так далеко, что не увидишь своих родных, но все же предстояла какая-то жизнь, а не лагерная мука.

Я уже мечтала, что буду работать, читать, может быть, найдутся какие-нибудь друзья, что у меня будет свой угол. Я измучилась от нелегальной жизни в Москве в течение трех лет, когда я каждую минуту ждала ареста.

Однако приговора еще не было, хотя я сидела в тюрьме уже два месяца, и я очень боялась: вдруг что-нибудь может измениться и я попаду в лагерь? Страх этот совсем бы меня доконал, если бы я не решила твердо, что в лагерь я не пойду, а покончу с собой. Смерть меня не пугала: слишком уж я устала от жизни, мысль о возможном выходе успокаивала.

В конце октября меня вызвали с вещами и повезли в Бутырскую тюрьму. Было три часа ночи. В тюрьме были новые порядки: перед входом в камеру нужно было вымыться. Надзирательница повела меня в душ.

— Мойтесь, — сказала надзирательница. — Я включу воду. — И вышла из душевой, заперев за собой дверь.

Я доверчиво встала под душ, как вдруг полилась совершенно холодная вода. Я хотела выбежать, но дверь в раздевалку была заперта. Я стучала, кричала, но никто не отвечал, а на меня лилась ледяная вода. Наконец дверь открылась, и душ был выключен.

Этот маленький эпизод почему-то переполнил чашу моего терпения, я дрожала от холода и не могла успокоиться. Из глаз моих лились слезы.

Мы вошли в камеру. Все койки были заняты, никто не поднял головы.

— Посидите на скамейке, — сказала надзирательница, — через два часа подъем.

Я села. Меня била лихорадка.

Вдруг с одной койки встала женщина.

— Идите ко мне, ляжем вместе.

Я легла в ее нагретую постель, но меня продолжало трясти. С трудом ответила я на ее вопросы о моей судьбе.

— Нам еще недолго томиться, в 1950 году будет война, большевиков свергнут, и мы будем на свободе.

— Почему вы так думаете?

— Вспомните, когда началась первая мировая война, — 1914 год. Сумма цифр 15. Вторая? 1941. Сумма та же. Третья будет в 1950 году, та же сумма. Это говорила у нас в Варшаве пророчица, а ее предсказания все сбываются.

Вот так номер! К кому же я попала?

Чтобы переменить тему, я спросила, как ее имя.

— Ванда.

— Вы полька? Хорошо говорите по-русски.