Путь Беньямина

Сегодня утром в этом кафе Беньямину пришла в голову идея начертить схему своей жизни, и, конечно же, ее лучшим пространственным отображением должен был стать лабиринт. Он закружил карандашом по странице, витками уходя к ее центру. Скоро его лабиринт стал больше походить на сужающуюся спираль.

– Довольно! – вскрикнул он, обращаясь непонятно к кому, и кое-кто в зале вскинул брови, а официант забеспокоился:

– Еще кофе, месье?

Беньямин устало оторвался от своих записей. Он физически и умственно обессилел. Иногда было до боли трудно пробиться сквозь ширму мыслей, которую он тщательно возводил вокруг своего сознания последние десять лет. Любое обращение к нему окружающих воспринималось им как вторжение непрошеных гостей.

– Кофе?

– Вам принести еще чашечку кофе?

– А, кофе!

Официант постоял, переминаясь с ноги на ногу и гадая, чего же хочет Беньямин, и, не дождавшись, ушел. Он уже успел привыкнуть к странностям этого посетителя.

Беньямин застучал пальцами по столу. Прошло несколько недель с тех пор, как он послал свое эссе о Бодлере в Нью-Йорк. Он надеялся на скорый ответ своего друга Макса Хоркхаймера[18] и на хорошие новости. Впрочем, уже несколько лет от писем Макса веяло холодком, и на душе от этого становилось неспокойно. Беньямину труднее было кого-нибудь отвергнуть, чем быть отвергнутым самому, поэтому он старался войти в положение Макса, которому, наверное, по должности приходится проявлять сухость, – он ведь редактор. И все же эссе его блестяще. Беньямин был уверен в этом, и его тревожило, что Макс медлит с ответом.

Если его сочинение приняли, то, может быть, пришлют немного денег – сверх мизерной стипендии, на которую он как-то просуществовал несколько лет. Никогда еще положение его не было столь шатким, даже в первые парижские годы, когда он жил на совсем жалкие гроши. Если бы он в прошлом месяце не занял денег у Жюли Фарендо, неизвестно, что бы с ним сейчас было. Это позволило ему хотя бы не умереть с голоду, но теперь кончились и эти деньги.

Он смотрел в окно. Большой военный грузовик вспугнул сборище голубей, и они, тучей вспорхнув, расселись на черно-жемчужном фризе здания, идеально вписавшись в архитектуру. Когда несколько птиц, трепеща крыльями, слетали с него, казалось, что осыпается часть фасада. Этот образ или последовательность образов заставила Беньямина вспомнить философию Гераклита, полагавшего, что вся природа – это поток. Все меняется, и поэтому бессмысленно возлагать надежды на какой-то отдельно взятый момент: нет хороших и плохих времен, есть только меняющееся время. Он корил себя за сопротивление переменам, за то, что всегда цепляется за мгновение, когда происходящее в жизни начинает казаться привычно уютным.

Росшие вдоль тротуара липы начинали слегка желтеть, ветер перебирал их листья, как страницы. Было непривычно холодно для этого времени года. Ведь стоял июнь – время размашистых ветров и томных часов, когда ничто не обещает изменений. Время притворства и ложных надежд. Беньямин не отказался бы сейчас и от толики ложной надежды. Пронизывающим осенним ветрам положено пока еще только собираться с силами где-то далеко, в русских степях, а не здесь, где должно долго, медленно гореть парижское лето.

Но в эти дни все было по-другому: над городом нависла зловещая тревога. Никому и ничему нельзя было верить.

– Всюду немецкие шпионы, – предостерегала его Дора. – Будь осторожен!

Но что он должен был делать по этому поводу? Колоть этих шпионов кинжалом? Доносить о них властям? Преследовать по безлюдным закоулкам, подобно герою какого-нибудь мрачного остросюжетного фильма? Странная мелодрама, которую разыгрывала сейчас история, наводила на него смертную скуку. Несмотря на свои симпатии к марксистской диалектике, он тосковал по застою какого-нибудь ancien r'egime[19], по миру предсказуемых обстоятельств и надежных правил.

Все взгляды устремились на вошедшего офицера военной полиции. Он был высок, красив и импозантен. За ним следовала свита подчиненных. Внимательно осматривая зал, как будто в поисках кого-то, он медленно стягивал с рук черные кожаные перчатки. Беньямин знал, что «подданных других государств», к которым принадлежал и он, вылавливали и отправляли в «лагеря для интернированных лиц», якобы ради их же собственной безопасности. Он опустил глаза и уставился в пол. Ни за что он не согласился бы, чтобы ему обеспечили такую безопасность.

Он, не глядя, закрыл записную книжку, как будто в ней могло оказаться что-то недозволенное. Метрдотель, видимо ошалевший от волнения, жестом подозвал официанта, который обслуживал Беньямина. Они пошептались, и официант подошел к его столику.

– Мне очень жаль, но этот стол придется освободить, – сказал он.

– А, хорошо, – ответил Беньямин. – Понимаю.

На самом деле он ничего не понимал. За последние десять лет, что он жил в Париже, его еще ни разу не выгоняли из-за столика в кафе. Небывалое дело!