Путь Беньямина

– Садитесь, пожалуйста. Кажется, мы собирались поговорить об истории. Лекция Хиллера дала нам пищу для размышлений, не правда ли?

– Да, – согласился я. – Я размышляю об истории – и не о конкретной истории чего-то, а о понятии прошлого, о том, как мы пытаемся его описать.

От меня не ускользнуло, что Георг поморщился. Он не привык думать о таких вещах, а может быть, и вообще думать.

Я уже расположился в большом кожаном кресле, утонув между подлокотниками. Беньямин сидел напротив меня на кровати, положив ногу на ногу. Георг со своей трубкой стоял в углу, выпуская голубые кольца дыма.

– Скажите, почему вас так задело то, что тем вечером сказал герр Хиллер? – спросил Беньямин. – Мне это тоже не понравилось, но, возможно, по другим причинам… И не так сильно, как вам.

– Только слабоумный может считать, что история не имеет никакого значения, – сказал я. – Этот господин, очевидно, начитался Ницше.

– Вам не нравится Ницше?

– Он оказывает опасное влияние. В том, что касается истории, мы, евреи, сторона, знаете ли, заинтересованная. Люди, забывающие свое прошлое, может быть, желают – вероятно, бессознательно – лишить себя будущего. Они распространяют вокруг себя зловоние смерти. На самом-то деле они надеются уничтожить все следы, ведущие к их отвратительному настоящему.

– Браво! – воскликнул Георг. – Вы замечательный оратор, герр Шолем. Настоящий Демосфен!

Беньямин сворачивал на коленях папиросу, не обращая внимания на брата.

– Я во многом согласен с вашей точкой зрения, – очень медленно проговорил он. – Видите ли, моя нынешняя работа, как бы то ни было, касается характера истории, исторического процесса. И видите ли, такого явления, как история, не существует. Это грандиозная выдумка, наслаивание точек зрения. – Он помолчал. – История – это миф, – снова заговорил он. – Это сон; может быть, даже сон о сне. Все тут очень субъективно – вот, пожалуй, что я хочу сказать.

– Не могу с вами согласиться, герр Беньямин, – возразил я.

– И я, – подхватил Георг. – В школе для меня хуже предмета не было. Из-за истории я едва не провалил экзамены в прошлом году.

– Так что же такое история? – спросил я у Георга.

– Это то, что произошло.

Беньямин широко улыбался, его кривые, желтые от табака зубы торчали из десен, как неумело построенный забор.

– Ну и как бы ты охарактеризовал нынешнюю войну, Георг? Что на самом деле произошло?

– Нам пришлось защищаться от лютого врага.

– Понятно.

– Ты так все усложняешь, – сказал Георг. – Зачем разбирать каждое событие на части, расчленять любой текст, разрывать на куски? Жизнь и так слишком коротка.

– У некоторых жизнь оказывается короче, чем должна была быть, – заметил я; правда, смысл моего замечания, похоже, остался непонятым.

Наконец и Беньямин подробно изложил свое мнение: он говорил о «хрупком тексте истории», который, по его словам, «мы пересматриваем снова и снова». Было видно, что он много читал Гегеля и был без ума от «диалектического мышления». Вполне естественно, что мы перешли к обсуждению социализма, эта тема тогда носилась в воздухе, в самых популярных кафе только об этом и говорили. Сам же я читал Фурье с некоторым отвращением.

– Социализм – это всего лишь ревность, – заявил Георг. – Понятно, что бедным хочется иметь то, чем владеют богатые. Они не могут получить это другими способами, поэтому и собираются присвоить, приняв новые законы.

Я не мог не согласиться с ним.

– Вам вряд ли понравился бы мой брат Вернер, – сказал я. – Он ярый социалист, но идеи свои он не додумывает до конца. Он как овод.

И я рассказал им, как сам заинтересовался анархизмом после того, как недавно прочел русского анархиста Кропоткина.

– Гм, Кропоткин, – вздохнул Беньямин. – Добрая душа, но он не мыслитель. Он подвижник. В этом проблема большинства людей, пытающихся мыслить диалектически: они не способны думать о многом одновременно. Форма их аргументации определяет ее содержание.

– Социализм – это ведь что-то вроде светской религии, не так ли?

Банальностей никто не любит, но, кажется, мое замечание прошло незамеченным. Из-за своей близорукости Беньямин мог удивить своей полной невозмутимостью в ответ на чувство, отразившееся на лице собеседника.

– Вы, конечно, еврей, – сказал я, – и поэтому должны видеть все под определенным углом. У меня это так.

– Надо полагать, я еврей. Да, мне нравится заходить в синагоги, вам ведь тоже? Прекрасные музеи утраченной культуры.

Я был поражен, – оказывается, этот человек стесняется собственного наследия. Как и большинство ассимилировавшихся евреев, он предпочитал держаться от темы иудаизма на некотором расстоянии.

– Еврей – по определению чужой, – сказал я, – особенно в Германии. Вот почему сионизм кажется мне естественной реакцией на определенные исторические обстоятельства.

– Немцы хорошо относятся к евреям, – неудачно встрял Георг. – Да и не существует никаких настоящих немцев: страну эту изобрели недавно, составили из множества разных народов. Евреи – лишь маленький фрагмент большой мозаики, которую представляет собой современная Германия.