Путь Беньямина

Умыться можно только утром, когда так холодно, что умываться совсем не хочется. Вдоль забора из колючей проволоки за бараком тянется длинный грязный желоб, а из трубы, проходящей параллельно забору, торчат похожие на соски краны. Те, у кого хватает отваги помыться в этот день, выстраиваются раздетыми перед умывальником и торопливо плещут на себя холодной водой, которая то едва капает, то хлещет вовсю. Как и все, я стараюсь заодно постирать одежду, но это не так просто. Мыла здесь не достать – хорошо, что я все-таки не забыла взять немного с собой. Когда оно кончится, мне останется, как и всем, просто тщательно тереть себя – или смириться с вонью.

Солдатам наружной охраны и часовым у КПП нравится пялиться на нас, когда мы моемся. Некоторых – из тех, кто помоложе, – это страшно смущает. Одна девушка лет семнадцати так стесняется, что вообще не снимает нижнего белья. Возраст, наверное: страх, что под любой крышкой окажется ящик Пандоры. Мне-то лично плевать. Пускай глазеют. Не все ли равно?

Вот ходить на публике в уборную мне не так легко. Отхожие места здесь представляют собой великолепные сооружения, напоминающие виселицы. Одно такое высится за нашим бараком, всего в нескольких шагах. Там нужно взобраться по шаткой лестнице на деревянный помост, водруженный на сваи. В полу вырезаны круглые дырки, а внизу подставлены железные емкости для сбора падающего дерьма и мочи. Их каждое утро опорожняют, и слава богу, – я ведь сплю у окна, которое выходит прямо туда!

Есть что-то германское в этой деловитости французских военных, и это пугает меня. Больше всего я боюсь окончательной оккупации. Представь себе: они проложили узкоколейку вдоль забора на задворках и по ней мимо каждой уборной проходит по расписанию маленький поезд. Испанцы, нанятые для выполнения грязной работы, каждое утро подъезжают на вагонах-платформах, чтобы забрать содержимое емкостей. Поезд, который мы называем «золотым экспрессом», громыхает от одной уборной к другой, а ведет его невозмутимый старичок с длинными седыми волосами и застывшими голубыми глазами. Бывает, работаешь, и вот подходит «экспресс», тогда зажимаешь нос и вглядываешься в поля за забором, где пологий склон сплошь усыпан одуванчиками, и достаточно слабого ветерка, чтобы сдуть с них весь пух.

Ганс, я пишу, чтобы не сойти с ума. Мне почему-то безмерно важно занести эти картины и мысли на бумагу, перевести (пусть совсем приблизительно) чувства в слова. Понимаешь, о чем я, дорогой?

Милый, я так тяжело переживаю разлуку с тобой, хоть я и верю, знаю, что у тебя все хорошо. У тебя всегда все хорошо. Если это, конечно, вообще возможно. Я и влюбилась в тебя, потому что всем своим существом чувствовала, уверена была в том, что ты несокрушим. Я вижу это, когда смотрю в твои глаза: ты – как алмаз, ты бессмертен. Можно сломить тело, но не твой дух. Это просто исключено, как Платону никогда не исчезнуть с интеллектуального небосвода Запада. Не все подлежит изменению.

В Гюрсе не прожить, если не будешь ценить то хорошее, что у тебя есть. Мне повезло: меня не запихнули в барак для нежелательных лиц. Эти женщины пробыли здесь гораздо дольше, чем все мы, и мне их жалко, хотя некоторые из них – действительно нацистки. Большинство же, кажется, – антифашистки того или иного толка, в том числе довольно известные в этой среде. Они попали в черные списки Deuxième Bureau[36], этой шайки бандитов, прячущихся в своих роскошных кабинетах с именными табличками на дверях.

Говорят, этим узницам совсем нечего есть. Я организовала группу, чтобы тайком проносить им хлеб через забор из двойной колючей проволоки. Это небезопасно, но, по правде говоря, мне нравится заниматься такой контрабандой. Отвлекаешься от неприглядного быта и удивительным образом как будто вдруг оживаешь. Помнишь, как мы с тобой в Праге крались ночью по городу, встречались с людьми из разных ячеек, таясь от людей Масарика? А как создавали сеть в Швейцарии? До сих пор не могу поверить, что ты уговорил меня перебежать через немецкую границу ради тех встреч в Бадене и Вюртемберге. А если бы меня схватили? Ганс, мы были безумцами. Но ведь наше сумасбродство не было блажью – мы боролись за свободу. Мы оба не терпим несправедливости, когда сталкиваемся с ней. Это нами и движет, ведь правда? И это хорошо – когда тобой движет желание быть живым и свободным, делать что-то ради защиты человеческого достоинства. Видит Бог, как мало его осталось в мире.

Ганс, я буду писать. Подпольная почта только начинает работать, я знаю людей, которые переправят это письмо тебе. Если ты жив, то получишь его. А если тебя в живых нет, значит меня тоже, и тогда все это не важно.

С нежной любовью к тебе, мой милый,

Лиза