Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Первым, что сделал Яспер, было выплеснуть на голову Амора не менее трех пудов отборных ругательств: он смеет не реагировать на сообщения, он смеет выходить в сеть, проверять свои координаты – и ни словом ни звуком не давать Ясперу о себе знать; он смеет проводить целых три дня в лагере той миссии, а Яспер вынужден узнавать и о нем, и о его самочувствии даже не из третьих рук. И теперь он смеет играть в какие-то непонятные игры – вроде он в сети, а ни на одно сообщение не отвечает.

– Ты удивительно миролюбив, господин майор Яспер, ты просто источаешь любовь к ближнему и миролюбие, – кротко заметил Амор, улыбаясь. Он скучал по Ясперу, жутко скучал, а теперь, видя его, это чувство усилилось многократно.

Яспер же продолжал негодовать. Он называл себя жертвой бессердечного, мстительно-равнодушного святоши, который вместо того, чтобы прислушиваться к нуждам ближнего, как ему предписывает устав – кодекс – канон – любая фигня, которая что-то там ему предписывает, смеет ухмыляться там где-то и пренебрегать нуждами самого близкого ближнего. Он называл себя оскорбленным в самых лучших порывах своей трепетной души, а свое сердце разбитым об это ледяное безразличие, нарисованное на прекрасном лице, и подчеркнутое снисходительной улыбкой на прекрасных губах отца священника. И прочее. Амор благоговел. Яспер витийствовал. И внезапно, так же, как и взорвался, шумно, неровно выдохнул и спросил:

– Как ты, святой отец? Жить будешь, или мне следует немедленно дезертировать, чтобы успеть к твоему последнему вздоху?

– Ты можешь повременить, – широко улыбаясь, отозвался Амор. – Пока еще мне очень нравится дышать и совсем не хочется лишаться этой благодати.

– Мне не легче от твоего легкомыслия, – комично надулся Яспер. – Ты так ловко зарубаешь на корню все мои прекрасные порывы.

– Я не смею ставить мое презренное эго на твоем пути к самым высоким вершинам, великий из великих офицеров, которых только и найти можно в Лиге, – напускал на себя почтительный, озабоченный вид Амор.

Вроде и невинное замечание, а Яспер оскорбился; только что был на экране – и нет его. Видно, отбросил комм, зашагал по помещению.

Амор опустил комм на грудь, закрыл глаза, уменьшил яркость светильника. Прислушался к тому, что делается за пределами его бокса – было тихо. И комм не издавал никаких звуков. Кажется, все кругом решили затаиться, как хищные звери в засаде – благо ночь на улице, самое время для атаки. И тупая боль заворочалась в груди: мир по-прежнему вращается вокруг Яспера Эйдерлинка, и солнце-то светит для него, и ветер овевает его мужественный профиль угодливо, подлизываясь, и земля вращается от радости, что ее топчет блистательный офицер Эйдерлинк.

Через пару минут комм снова забормотал. Амор, снова задремавший, поднял его, присмотрелся к изображению.

– Ты спишь! – обличительно воскликнул Яспер.

– Я был утомлен ожиданием твоего решения, – зевнув, признался Амор.

– Какого еще? – нахмурился тот.

– Ну как. Готов ли ты продолжать ли разговор со строптивцем или намерен оборвать разговор со мной в знак наказания? – лениво поинтересовался Амор, усаживаясь.

– Не сердись, отче, – примиряюще отозвался Яспер. – А лучше продемонстрируй величие твоего прощения и бесконечность твоего терпения. Я человек, ничто человеческое мне не чуждо. – И скороговоркой он добавил: – И я переживал.

То ли пожаловался, то ли похвастался, не удержавшись, подумал Амор.

– От тебя три недели ни слуху ни духу не было. Твоя деревня, кстати, разграблена. О тебе не знает никто, твой староста бегает на побегушках у главаря, и я почти уверен был, что он слишком хорошо знает, в какой яме ты прикопан. На пятьдесят, а на юго-запад так и до семидесяти километров территория с переменным успехом оказывается в руках то национальной армии, то мародеров, то швали, именующей себя повстанцами. А твой комм включается и через пару минут снова выключается, и его продвижение – это такая нелепая траектория, что если бы какой-нибудь дикий кот сожрал его и никак не мог высрать, то его перемещения были бы куда более предсказуемыми. Конечно, я волновался.

И Яспер казался искренним. Из того, что изволил показывать комм Амора, по крайней мере, можно было предположить это. Он подался вперед, вглядывался в экран; он действительно беспокоился, и это волнение не уходило так просто только оттого, что он видел Амора живым.

– Как видишь, мой комм прошел этот путь со мной и не покидал его даже ради чести побывать в желудке кого-нибудь резвоногого, – усмехнулся Амор. И – он не знал, что еще говорить. Рассказывать – нечего. Жаловаться – не о чем. Сердиться – нет желания, разве что на тот прискорбный факт, что они, как слишком часто, находятся по разным сторонам экрана.

Яспер отчего-то иначе понял замечание Амора – он продолжил оправдываться. Или наоборот – жаловаться. Интонация у него была просящая, и брови сдвинуты к переносице, приподняты вверх жалобно, и глаза смотрят на Амора жадно. И Яспер продолжал: