Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Кажется, в латиноамериканской теологии последних пяти лет утверждалось течение, называемое почти традиционно харизматическим. Мол, сверхъестественное единство пастыря и церкви, приход как цельный организм, движение духа, поместная церковь как полноценное и полнокровное тело, несущее в себе всю полноту вселенской церкви. Отец Амор почти верил в это, когда читал рассуждения коллег; но латиноамериканская церковь была склонна к мистицизму, это имело самые разные основания от цивилизационных до географических, и в Европе к ее измышлениям относились с изрядной долей скептицизма. Об африканской теологической школе говорить было глупо, церквей в Африке было много и слишком разных, при этом катастрофически не хватало теоретиков, и европейской, азиатской или американской теологии местные братья мало что могли противопоставить. Отец Амор задумывался иногда: что лежит в основе отношений пастора и паствы в его церкви, к примеру. Но то ли он был слишком ленив, то ли чрезмерно уставал, то ли еще по каким причинам, но ответа не находил. Или он изначально остерегался ответа и поэтому находил бесконечно много причин, чтобы не искать его. В любом случае, идеального и желаемого единения с приходом он не испытывал. С отдельными его членами – запросто. С церковью как единым организмом – никогда. А ведь любили об этом говорить, писать многомудрые статьи и даже книги, ловко балансируя на грани между рациональным структурным подходом и эзотерической унификацией, если речь шла о европейцах, или наоборот, увлекаясь нагромождением прекрасных образов, если это были латиняне. Отец Амор знал многое о каждом из людей, сидевших или стоявших перед ним; многие подходили к нему, даже обращались за советом или словом поддержки, с некоторыми отец Амор сам искал разговора, и при этом, стоя на небольшой совсем сцене, он не испытывал единения, а вот противопоставления – сколько угодно. Он почти понимал людей, к которым был послан, чтобы поддерживать, наставлять и направлять, но – почти. Отец Антоний, помнится, время от времени позволял отцу Амору ударяться в обсуждения частичных случаев, наиболее скандальных теорий – монографий – интервью – чего угодно, но обходился согласными, задумчивыми, многозначительными кивками головы или неопределенным или скептическим в зависимости от темы хмыканьем. Своего мнения он, кажется не имел. Ему оно было просто незачем. Наверное, и отец Амор слишком увлекался бесплодными измышлениями. Ему – здесь – это было ни к чему, они были несущественными. Это никому не было нужно. Народ нуждался в чем-то ином. В том, чтобы дружно прокричать хвалу Всемогущему, например. Помолиться за стабильность и продолжительный сезон дождей. Некоторые матери за руку тащили к отцу Амору детей – тот плохо учился, тот вроде был болен, тот непослушен – и просили, чтобы он возложил на них руки и помолился. Это не помогало, и отец Амор был уверен, что не поможет, он никогда не наблюдал изменений к лучшему или худшему. Но матери верили, отцы – тоже, что такая нехитрая манипуляция, да еще в воскресенье, да еще когда служба не закончилась, поможет. Верней, поправлял себя отец Амор, они не представляли, что может быть иначе. Приходилось поддерживать их веру, и на мгновения тут и там отцу Амору казалось, что все это – не зря.

Для старосты деревни было долгом и делом чести накормить приезжавших издалека и в далекий поселок возвращавшихся же горняков. Отец Амор помогал ему по мере возможности, но его не допускали участвовать в заурядных хлопотах наравне с другими. Поэтому староста следил за женщинами, которые накрывали стол, за молодыми ребятами, разжигавшими огонь для гриля, время от времени прикрикивал на детей – больше чтобы напомнить окружающим о своем главенстве, чем по необходимости; отец Амор стоял немного в стороне, слушал рассказы горняков.