Путь Гегеля к «Науке логики» (Формирование принципов системности и историзма)

При анализе раздела «Феноменологии…», посвященного самосознанию, гегелеведы охотно прибегали к расшифровке гештальтов, прямо связывая их с реальными историческими и социальными процессами. Гегель, несомненно, дает для этого повод, ибо наделяет тот или иной обобщенный гештальт чертами некоторой исторической реальности: событий, процессов жизни греческого, средневеково-христианского или новоевропейского мира. С этим главным образом и связывали историзм «Феноменологии…», считая, что Гегель последовательно изображает в виде феноменов духа сменяющие друг друга этапы общественного развития. По нашему мнению, при таком подходе специфика и противоречивость гегелевского историзма не выявляются. Историзм «Феноменологии…» покоится на более сложных и более противоречивых методологических решениях Гегеля, что мы попытаемся показать в ходе последующего анализа.

Мы вынуждены, и с немалым сожалением, не задерживаться на всех «полустанках» неторопливого гегелевского анализа. Поэтому далее будут рассмотрены в их проблемном значении только основные вехи, которые оставляет являющийся дух в царстве самосознания ⁹. Сознание оказывается в своеобразной ситуации раздвоения. Можно зримо представить себе «метания» нового формообразования на сцене феноменологии. С одной стороны, «заглянув в себя», т.е. приобретя важнейший оттенок «само-», сознание приобрело более реальную форму: оно стало «жизнью» (ведь без самосознания действительно нет жизни, развития индивида; и сознание без него остается абстрактным символом). Расшифровав элемент «само-», феноменолог (и читатель) также приблизились в своем анализе к «жизни», к реальным действиям индивида, наделенного сознанием. Но в «Феноменологии…» везде господствует идеалистическая по своему характеру манера анализа, о которой Маркс сказал: «…индивиды сперва превращаются в „сознание“…»[18]. В разделе о самосознании речь также идет не о деятельности, поведении индивидов, но о всеобщем и одновременно индивидуализированном самосознании и его «поведении».

С этим, несомненно, связана пронизывающая весь феноменологический анализ, отражающаяся и на языке гегелевского произведения идеалистическая мистификация. Однако в пределах мистифицирующего хода мысли Гегелем раскрываются действительные особенности структуры самосознания. В анализируемом разделе по существу поставлен немаловажный вопрос о том, как сам факт «жизни», жизненных потребностей человека влияет на самосознание и наоборот, как оно воздействует на процесс удовлетворения потребностей. Уже и то обстоятельство, что «жизнь» включается в феноменологическое действие на более поздней станции маршрута, – глубокое прозрение Гегеля. Удовлетворение потребностей в человеческом обществе по своей сути не есть примитивный животный акт, а сложное явление социокультурной жизни, так или иначе взаимодействующее с сознанием и самосознанием. Сознание же благодаря самосознанию обретает новое отношение к предмету и предметному миру вообще.

Согласно гегелевскому диалектическому пониманию, на новой стадии феноменологического движения две формы – бытие, вещь, предметный мир и сознание – представляют собой особое единство, которое «есть раздвоение на самостоятельные образования (Gestalten)» ¹⁰. Они появляются на сцене то попеременно, то вместе, вступают в игру, во взаимодействие. Сталкиваются не просто два гештальта, но два мира: мир индивида, сопровождаемый самосознанием текучий процесс жизни, и «всеобщая жизнь» – мир пока не определенный во всех его оттенках, но впервые намекающий сознанию на родство с ним. Это уже особая, гегелевская раскладка взаимодействия: членами его не являются, как в схеме созерцательного материализма и созерцательного идеализма, мир вещей, с одной стороны, и сознание (представленное «чувствительностью», потенциями восприимчивости) – с другой. Друг с другом взаимодействуют, согласно новой схеме Гегеля, сознание, уже умеющее координировать, коррелировать чувственно-рассудочные способности, наделенное первыми проблесками самосознания, и мир, в котором и в вещных формах сознание уже оставило свой след, да к тому же утвердило – в его причудливой «имманентной диалектике» – мир сверхчувственный. Значение этого гегелевского подхода противоречиво. Здесь – и источник величия гегелевской философии, и корень ее ограниченностей.