Путь к океану (сборник)

– Ох, мичман, мичман... – сквозь всхлипывания говорил Борода-Капустин, – поживи с моё да потер­пи с моё... а тогда, брат, суди да рассуживай... Вот я дожил до каких лет, а что меня ждет? Позор да пла­ха... А я ли один в том виноват, а?

Слезы высохли у князя, он схватил мичмана за руку горячей своей рукой и, возбужденный сознанием отчаянного, безвыходного своего положения, загово­рил торопливо и так искренне, как, может быть, нико­гда еще в жизни.

Фонарь тускло и неверно освещал наклонные стены палатки, пылающее лицо князя. В палатке было душно, и мичман, уставший и телом и душой, чувствовал, что болезненное, горячечное состояние князя передается и ему. Он слушал как во сне.

Князь говорил о том, как он рос в родовой вотчи­не баловнем у папеньки да у маменьки, как потом его недорослем, пятнадцати лет, взяли во флот на службу, а старший сводный брат, хромой на правую ногу, остался дома.

Князь описывал, каково ему пришлось на кора­бельной койке после родительских пуховиков, и мич­ман вспомнил, что ведь и он тоже испытал это жесто­кое чувство тоски по родному дому и горе невозврат­ности ушедших счастливых дней. Но мичман быстро свыкся с товарищами, полюбил море, хорошо усваивал навигационную науку. Он понял значение флота для судеб отечества, а князь был полон боярскими пред­рассудками, к наукам туп и приспособиться к новой жизни не мог.

С болезненной горячностью князь торопливо рассказывал юноше о всей своей жизни. Мичман ясно представил себе, как насмешки и оскорбления вытра­вили из слабой души князя последние остатки соб­ственного достоинства. Как, приставленный насиль­ственной строгостью к нелюбимому, непонятному и трудному делу, утрачивал он постепенно искренность и приучался к двуличию. Как понапрасну он напрягал свои жалкие способности, чтобы не отставать от това­рищей, от блистательных сподвижников Великого Пет­ра, и как, получая жестокие щелчки по самолюбию и чувствуя ничтожество свое рядом с ними, он в то же время был убежден в своем праве на всякие преиму­щества по своему высокому и знаменитому происхож­дению.

– А видел ли ты, мичман, каков в гневе бывал ба­тюшка наш царь Петр Алексеевич, когда у него рот к уху лезет, щека дергается, а глаза молнии мечут? Нет? То-то! А я, брат, видел не однажды, и гнев его на ме­ня был обращен. У меня, брат, до сих пор, как вспом­ню, в шее трясение делается...

Князь рассказывал, как за двадцать лет службы не мог он подняться выше унтер-лейтенантского чина. А ведь он участвовал в четырех морских сражениях и сделал несколько морских кампаний. И в голландском флоте служил для обучения навигации и в Ост-Индии бывал.

– А дома у меня был раздор, – говорил князь. – Батюшка помер, братец сводный, от первой его жены, все именье к рукам прибрал, матушке одна деревень­ка в полсотни душ осталась, а у меня одно мое унтер-лейтенантское жалование. И вот ныне, при государыне нашей Анне Иоанновне, получил я судно, получил и чин лейтенанта майорского ранга. Ужли же это я три­дцатилетней службой своей не выслужил? Сказать правду, судном командовать я опасался с непривычки, но привыкнуть-то я должен был иль нет? И вот на пер­вое время я все больше на немца надеялся. Немцы народ дошлый...

– Напрасно надеялись, – не выдержал мичман.

Князь, каясь и снова плача, описал свое отчаяние, когда вчера он понял непоправимость случившегося. Ужасно было думать, что после тридцати лет службы (плохой ли, хороший ли он был служака, но эти три­дцать лет не вычеркнешь) он должен быть опозорен, подвергнут казни. И вот он решился утаить червонцы, чтобы откупиться от чиновников аудиториата[111], хоть от смерти спастись, если уж не избежать позора... Он клялся, что действовал, как во сне, в бреду, что он болен уже несколько дней...

Князь упал на колени перед мичманом и стал целовать его руки, обливая их слезами и умоляя спасти его, снять позорное пятно с их родового имени. Он обе­щал вернуть деньги до последнего червонца, только бы мичман помог ему оправдаться перед судом.

Гвоздев вскочил. Двадцатилетний мичман почув­ствовал ужасное смятение при виде старого и боль­ного офицера, своего капитана, валяющегося у него в ногах.

– Встаньте, встаньте! – вскрикнул он, помогая Борода-Капустину подняться и усаживая его на койку.

Тот рыдал, хрипя и задыхаясь.

– Сколько денег вам удалось взять из шкатул­ки? – спросил мичман.

– Не знаю... Сам не знаю. Набил карманы, а сколько – не знаю, – всхлипывая, отвечал командир.

– Давайте сочтем, свяжем в парусиновый пакет, запечатаем и спрячем до утра, а утром при всей команде составим на них ведомость. Я скажу, что не смогли вчера этого сделать по болезни. Об остальном обещаю вам молчать.

– А матросы?

– И матросы тоже будут молчать.