Путь к океану (сборник)

При разгрузке и разборке судна перед мичманом и его командою часто вставали сложные вопросы, ко­торые они решали сообща, и мичман восхищался лов­костью и изобретательностью матросов. Он испытывал огромное удовольствие, когда кто-либо из работающих вместе с ним говорил:

– Ай да Аникита Тимофеич, ловок ты, брат, то­пором работать! Золотые у тебя руки!

Или:

– Вот тебе и барин, наш-то мичман! На любую работу мастер.

Иногда Гвоздеву приходило в голову, что все было бы иначе, будь здесь Пеппергорн или еще какой-ли­бо офицер из курляндцев, которые во множестве пона­лезли сейчас в русскую службу. При них, пожалуй, он постыдился бы отдирать ломом обшивные доски от дубовых кокор бригантины, вот так, в одних штанах да в посеревшей от пота рубашке, рядом с каким-нибудь оборванным матросом второй статьи, или нала­живать вместе с Ермаковым полиспаст для подъема пушек из затопленного трюма. В нынешнее царство­вание от офицера требовалось умение носить парик, шпагу да построже держать матросов, а работать на судне «своеручно», как бывало при Петре Вели­ком, считалось зазорным.

Наступил наконец день, когда больше нечего было свозить на берег и вся команда была обращена на переноску грузов под навесы и в амбар, устроенный Нефедовым. Почти все имущество, кроме трех пушек с бригантины, которые затерялись в песке под водою, находилось на берегу. Следовало подумать, как по­лучше сохранить все это.

Мичман был уверен, что ранее будущего года ни­чего не удастся отсюда вывезти пока они доберутся до ближайшего порта – Ревеля, наступит зима. Ду­мать, что здесь в скором времени появится какой-либо русский корабль, было неверно. Остров Гоольс находится в стороне от обычных корабельных путей

В полдень, когда команда обедала, мичман под­нялся по полотому скату мыса почти к самой его вер­шине. Он сел на нагретый солнцем валун. Пониже видна была площадка, которую он в первый день пос­ле крушения выбрал для устройства склада, сейчас там, как муравьи в развороченном муравейнике, копо­шились матросы.

Солнце еще припекало, но легкий ветерок, овевав­ший исхудалое и загоревшее лицо мичмана, нет-нет да и приносил холодные по-осеннему струйки.

Обширный вид открывался перед Гвоздевым. Про­сторы белесовато-голубого моря с трех сторон занима­ли весь горизонт, а прямо перед собой мичман мог обозреть с высоты почти весь остров Гоольс.

За грядою дюн, поросших корявыми соснами, виднелись перелески и возделанные поля, по которым пробегали тени редких облаков. В купе зелени, уже тронутой осенним золотом, краснели кровли деревуш­ки. Вправо уходила излучина берега, белели пески от­мелей, обнимая блеклую голубизну открытого залива. На белом песке чернели груды обломков «Принцессы Анны», ряды пушек, штабеля ящиков и бочонков. На одной из дюн, обрамлявших пески, виднелись че­тыре креста над свежими могилами погибших мо­ряков.

Внизу на склоне мичман увидел Ермакова и Маметкула. Он окликнул их, и друзья поднялись к нему ходкой матросской побежкой.

– Садитесь, братцы, – сказал мичман. – Мне на­до с вами потолковать.

Матросы позамялись, но мичман прикрикнул, и оба уселись на траву.

Высокий чернокудрый Ермаков сорвал травинку и покусывал ее, вопросительно глядя на Гвоздева, а ши­роколицый, бронзово-загорелый Маметкул, присев по-татарски на пятки, стал набивать трубочку-носогрейку.

– Дело близится к концу, ребята, – сказал мич­ман. – Скоро нам можно будет отсюда уезжать, да только мне надо оставить при корабельном имуществе надежный караул.

– Конечно, – быстро проговорил Маметкул. – Нельзя без караула столько добра оставлять.

– Думал я, думал, – продолжал мичман, – и на­думал, что надежнее вас с Ермаковым мне людей не найти. Тут ведь не просто вещи караулить. Неизвестно, сколько придется прожить здесь в ожидании судна. Может, год, а может, и два. Сейчас у нас мир, но на­долго ли? Да и мало ли на свете лихих людей, охотников до чужого добра? Нужно все время быть настороже. Старший по команде должен смотреть, чтобы дисциплина и порядок не упали, чтобы люди были здо­ровы и заняты полезной работой, чтобы все грузы были в целости и сохранности, пушки не ржавели, па­руса не гнили. И вести себя люди должны так, чтобы перед здешними жителями отечества своего не осра­мить. Я решил так: Ермаков будет за старшего, ты, Маметкул, вроде помощника, а остальных пятерых на­зовите мне сами. Всего думаю оставить здесь семь душ.

Матросы помолчали, сосредоточенно задумавшись. Потом Ермаков медленно, тщательно взвешивая свои слова, сказал:

– Чтобы такое дело людям поручить, надо к ним большое доверие иметь. И я, Аникита Тимофеич, это очень чувствую. Я, Аникита Тимофеич, крепко вам обещаю: все будет в сохранности. Мы с Маметкулом и прочие матросы оченно вас стали уважать и, как го­ворится, все будем делать по чистой совести и согла­сно присяге, чтобы никто не мог сказать, что русский матрос на свое звание пятно положил.

– Правильно говоришь, Иваныч, – воскликнул Маметкул. – Очень правильно говоришь.

– Ну, спасибо вам, братцы, – сказал мичман.