Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре

Но вот наконец мы только втроем. Бабушка что-то говорила, спра­шивала, плакала, а я только смотрю не отрываясь на совсем новую для меня маму. На синее с белым платье, на удивительно изящные — я сразу их заметила — сапожки («Это мне один урка сделал, не правда ли, непло­хо», — перехватила мама мой взгляд), на ее блестящие необыкновенно живые глаза, но больше всего на волосы. Никогда ни у кого больше не видела я таких волос. Это было какое-то живое, струящееся серебро, обрамляющее совсем юное лицо (она поседела за одну ночь, первую пос­ле ареста). «Как королева», — подумала я.

Словно услышав мои мысли, за дверью кто-то сказал:

—  Королева, разрешите?..

В комнату вошел лысый рыхлый человек, напоминающий бухгалте­ра. Он держал в руках несколько разноцветных кусков материи.

— Это заведующий лагерной аптекой и наш завпост Семен Яковле­вич Магиденко, — представила мама вошедшего, который очень учти­во и даже несколько церемонно поклонился сперва бабушке, а затем мне. А мама продолжала:

—  Вы не представляете, какие замечательные костюмы получаются из обыкновенной марли, если ее окрашивать лекарствами. Ты знаешь, — обратилась она уже к бабушке, — я поняла, что театр можно создавать везде. Может, здесь он особенно нужен. Мы сейчас ставим «Беспри­данницу» и, по-моему, получается.

В комнату опять постучали, а затем просунулась чья-то бритая голо­ва, и ее обладатель произнес:

—  Прошу прощения, репетиция начинается.

Мама чуть смутилась:

—  Наверное, надо было отменить, но через два дня премьера, а спек­такля все так ждут... Это ненадолго (репетиция продолжалась часа че­тыре). Может, вам даже разрешат посидеть в клубе, хотя у нас это, прав­да, не полагается, но я попрошу, — и она вышла.

Я, наконец, огляделась. В комнате с грязными, в каких-то коричне­вых подтеках стенами была только узкая, с худосочным матрацем, но без одеяла кровать и три табуретки. По стене полз клоп. «Так вот откуда подтеки», — подумала я и поежилась. Но мне тут же стало стыдно. «По­думаешь, клоп. Я пробуду здесь всего одну ночь, а мама живет уже год и неизвестно, когда выйдет».

Нам все-таки разрешили побывать на репетиции. Но хотя прогнали, по несколько раз повторяя одно и то же, два акта, я ничего не поняла из содержания пьесы, вернее, я его просто не воспринимала. Все во мне было поглощено другим: как ведет себя ЗДЕСЬ моя мама и как ведут себя с ней ЭТИ ЛЮДИ. Я уже знала, что мамина «труппа» в основном состояла из уголовников, осужденных на разные сроки за бандитизм и хулиганство. Но, глядя на них на репетиции, видя, как радостно-благоговейно выпол­няют они все ее указания, как предупредительно-внимательны к бабушке и ко мне, не только не могла их себе представить совершающими тяжкие преступления «путем грабежа и насилия», но и попросту невежливыми, например, не уступившими места старушке в трамвае.

—  Ну, там разные, вот «Горе от ума» начала, — сама прочитала наизусть и попутно сыграла за всех чуть ли не полкомедии Грибоедова.

Моя «эрудиция» ее явно не удовлетворила и, наверное, чтобы разбу­дить мой дремлющий интеллект, она стала рассказывать о своих люби­мых книгах, а затем о любимых пьесах и перешла на то, как интересно она задумала постановку «Двенадцатой ночи« Шекспира, которую осу­ществит сразу по возвращении:

— Я уверена, что очень скоро справедливость восторжествует, мы снова будем вместе, и я сразу начну репетировать...

Почему-то, услышав это, я вспомнила капитана, перед которым ба­бушка стояла на коленях, и сказала, что он очень страшный и злой.

—  Нет, ты ошибаешься, — горячо возразила мама. Это добрый, от­зывчивый и смелый человек, хотя и очень больной. Он ведь не имел пра­ва разрешать свидания, так как на вашем документе не было самого главного — печати, а сделал это. Учись, доча, видеть в людях их суть, а не только внешнее. Почти к каждому человеку можно подобрать золо­той ключик, который откроет в нем лучшее. И еще: никогда не теряй веры в людей, даже когда ты становишься жертвой чего-то непонятного и страшного.

Утром следующего дня мы с бабушкой покинули лагерь. Мама оста­лась за колючей проволокой.

—  Мы скоро увидимся, я верю! — Она махала нам рукой и улыба­лась, а серебряные волосы падали ей на плечи.

***

Я сидела на своей кровати, перечитывала полученное письмо и ду­мала о маме. А за окном была ночь, темная ночь в приволжской степи, в детском доме, за много верст от тех мест, о которых я вспоминала. Впро­чем, ночь уже кончалась. Наступало утро. А утром я должна была ехать к маме.

ПЛАТА ЗА ДОВЕРЧИВОСТЬ

В коричневом фанерном чемодане целое богатство: полпуда муки, сало, сливочное масло, сахар и три буханки хлеба. Мука и сало выменены на вещи, остальное по распоряжению заведующей детдомом Анны Ивановны выдано со склада мне на дорогу. До самого Саратова, впро­чем, велено чемодан не открывать, так как той же Анне Ивановне удалось договориться с директором другого детдома, переезжающего из нашего райцентра куда-то на север, о том, что они меня до Саратова довезут и в пути покормят.