Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре

В молочном ряду тетка с кирпичной рожей наливала из бидона моло­ко. Я уже прошла мимо, как вдруг почувствовала, что страстно хочу, мечтаю, жажду выпить этого молока. Напрасно я внушала себе, что это блажь, что я не имею на это права, ноги сами повернули обратно. Пол- литровая банка стоила 100 рублей. На робкую просьбу продать стакан или половину банки тетка ответила презрительным отказом. А молоко вблизи сулило немыслимое блаженство. Белая пена с желтыми крупин­ками масла от мороза встала над банкой шапкой, медленно лопались молочные пузыри, источая терпкий дразнящий запах... Искушение было слишком велико — я протянула тетке сотню.

Но как только мое желание исполнилось, как только до краев пол­ная банка очутилась в моих руках, я вдруг утратила к ней всякий инте­рес. Чем ближе я подносила к губам молоко, тем меньше мне хотелось его пить, даже запах теперь вызывал отвращение. Я поставила банку и взглянула на тетку. Она возвышалась над прилавком, как монумент. В ее немигающих глазах была неумолимость. Все же я сделала робкую попытку и прошептала:

—  Мне не хочется.

—  Твое дело: хошь пей, хошь в снег лей, — согласилась тетка и при этом туго запахнула на груда овчину, топорщившуюся от напиханных туда денег.

Сознание, что я так бездарно истратила последние деньги, заставило меня вновь поднести ненавистную банку к губам. От вымерзшего с ледя­ными кристаллами молока деревенело горло, ломило зубы, кажется, никогда и ничто не вызывало во мне такого жгучего омерзения, но я упрямо лила и лила в себя ледяную струю, пока не выпила все до капли.

Я добрела до гороно, когда уже начало темнеть. Очень хотелось лечь, чтобы вытянуть наконец дрожащие ватные ноги, но засела зано­зой, буравила душу мысль: если сейчас лягу, уже не встану. Все же вош­ла, присела на ступеньку лестницы и, хотя о еде не хотелось даже ду­мать, машинально отломила ломтик от буханки. Что-то посыпалось вдруг на колени. Вгляделась — опилки. Вся буханка состояла из них, только по краям тонкая корочка хлеба.

Наверху хлопнули дверью, послышались шаги, затем голоса, кто-то спускался по лестнице. «Неужели?! — подумала я, еще не разобрав слов, а только звук голоса...

—  Я узнавал, поезд ушел, — сказал один, и это был завгороно.

—   Ну, значит, уехала, — ответил другой, и это был тот самый, ЕГО голос, Сергея Николаевича, самого любимого моего учителя. А он уже здесь рядом, ведет наверх, укладывает на стулья, кладет руку на лоб, что-то спрашивает, о чем-то говорит. И пусть я опять просчиталась, би­лет был на сегодня, мой поезд ушел, пусть хлеб из опилок и тошнит от молока, все равно все будет, как надо, если ОН рядом. Только почему он не посидит около, а звонит и звонит по дребезжащему телефону, требуя за кем-то срочно приехать. У кого высокая температура?!

Как долго, бесконечно долго колесит «Скорая» по ночному Сарато­ву. Одна больница, вторая, третья. Нет! Не могут они больше принять ни одного человека. Подъехав к четвертой, ни у кого ничего спрашивать не стали, а прямо понесли в приемный покой.

—  Ксана! Ксана! Ты слышишь меня? Открой глаза, ты видишь меня, Ксана?

Как тяжело, оказывается, поднимать веки, разжимать губы и ска­зать одно единственное слово:

—   Вижу...

— Я уезжаю, Ксанка. Еду на фронт в Сталинград. Но ты обязатель­но должна выздороветь, понимаешь, должна...

Какое неспокойное слово «должна», оно ввинчивается в тебя и бу­равит, стучит в висках, словно перестук колес бегущего поезда, кото­рый должен был тебя куда-то везти, но куда и зачем ты уже не знаешь.

—  Что с этой-то делать, ни в палате, ни в коридоре ни одного места.

—  Пусть тут лежит, к утру все равно умрет.

Я это слышу, я понимаю, что говорят про меня, но меня это нисколь­ко не пугает — наоборот: умереть, значит, наконец, вытянуться, значит покой, полный желанный покой. Но что-то внутри меня не соглашается, что-то копошится, сопротивляется, что-то тревожит и стучит: должна, должна.

—  Пи...ть, — вдруг произносит сухой, шершавый, какой-то совсем отдельный от меня язык. — Пи...ить...

Видно, кто-то меня услышал, потому что чьи-то руки поднимают го­лову, подносят чашку к губам и осторожно держат. Вода такая горячая, что эти руки с трудом удерживают чашку, но я этого не чувствую: хотя голова у меня пылает, в груди поселился ледяной змей, который изо всех сил сдавливает, стремясь обратить в лед мое сердце.

—   Пи...ить, — снова просят губы, и снова те же руки приносят и помогают. Кружка за кружкой вливаю я в себя клокочущий кипяток, и ледяной змей чуть разжимает свои объятая.

—  Федор Иванович, девчонка вот тут...

—  Знаю, тетя Маша. Тиф у нее и двустороннее воспаление легких, не стоит и трогать.

—  Так ведь пятый день в приемном покое лежит, кипяток ей ведрами таскаю. Может, в палату ее? А ну отлежится?

—  Где тут. Ну да ладно, несите к самым тяжелым.

***