Путь к славе, или Разговоры с Манном

Утро понедельника. В газетах про Фрэн — сплошная хвала. Она явно произвела фурор.

И вечером в воскресенье, и утром в понедельник я пытался позвонить Фрэн, поздравить ее. Но не смог дозвониться — все время было занято.

* * *

Снова в Нью-Йорке. Снова в городе. Город — скорее точка на карте, чем родной дом. Перевалочный пункт. Туда я возвращался, когда заканчивались гастроли. Возвращался я, чтобы выстирать одежду, прочитать письма, позаботиться об отце и, может быть, повидать Томми.

Может быть — но маловероятно.

Для нее Нью-Йорк тоже стал перевалочным пунктом. А родным домом сделался Детройт. Особенно когда она начала работать над своим первым альбомом.

Поэтому обычно мы перезванивались, продолжая скучать друг по другу. Мы очень скучали друг по другу. Даже по телефону поговорить не всегда удавалось. Я оставлял сообщения для Томми в «Мотауне». А мне отец, когда был достаточно трезв, передавал, что звонила Томми.

Он почти никогда не бывал трезвым.

Приветы от Томми часто не доходили до меня.

Я стирал одежду, прочитывал письма. Готовился снова колесить по Америке, работал над новыми номерами.

Однажды я что-то писал, когда вошел отец. Ничего не сказал, просто застыл тенью у двери в мою комнату. Я не мешал ему. Я с ним много не разговаривал теперь. Я с ним вообще почти не разговаривал теперь. Если можно было без этого обойтись. Но он все не уходил, все пялился на меня, и я спросил:

— Тебе что-то нужно?

Спросил нейтральным тоном, не зная, с каким именно отцом я говорю. С обкуренным отцом. С надравшимся отцом. С обторчанным отцом. С беспомощным отцом.

Он спросил:

— Скоро опять уезжаешь?

— Ага.

— Похоже, ты все время теперь в разъездах.

— Похоже, что так.

— Всегда занят. Много ездишь. Как видно, у тебя все хорошо.

— Как видно.

«Доджерс» только что перебрались из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, и я раздумывал, не придумать ли про это какую-нибудь шутку.

— Ты все время уезжаешь… и… все время уезжаешь… Работаешь много… И как оно — стоять перед всем этим народом? Как оно тебе?

— Да никак. Ничего особенного.

— А я думал, это… Ну, столько народу…

Я обернулся, поглядел на него.

Весь потный. Глаза на мокром месте. Тело мелко подрагивает, трясется. Значит, это беспомощный отец. Безобидный отец. Давно не пил, но уже очень хочется.

Он снова залепетал:

— Ты все уезжаешь, а мне делается одиноко…

— Город полон людей. Приведи себя в порядок. Выйди на улицу, пообщайся с кем-нибудь.

— Угу. Я думаю… Думаю, я как-нибудь да…ба…ва… — домямлился он до полной невнятицы, а потом снова замямлил: — Знаешь, что я тебе скажу… Ты теперь столько работаешь, ездишь там по всяким городам, на жизнь себе зарабатываешь… а я тебе скажу…

— Скажешь мне — что? Что ты хочешь мне сказать? Ты же пришел со мной поговорить только потому, что еще не надрался, и несешь всякий бред! Что ты хочешь мне сказать? Да ты даже не вспомнишь об этом завтра, когда будешь под кайфом! Что ты хочешь мне сказать? Да это не имеет никакого значения, абсолютно никакого, потому что ты приходишь ко мне только из-за наркоты, или из-за отсутствия наркоты, или из-за того, что тебе нужна наркота! Ну так что — что ты мне собираешься сказать?

Отец ничего не ответил на это. У него был такой вид, какой, наверно, бывал у меня всякий раз, когда отец беспричинно отвешивал мне оплеуху: обиженный.

Наконец отец уплелся из моей комнаты. Я слышал, как он рыщет по квартире. Слышал, как он откупорил пивную банку. Пиво для него — закуска. Пустяк — так, для аппетита.

Я продолжал писать.

* * *

Я ожидал когда-нибудь увидеть ее. Не в тот день. Не в то утро. Впрочем, для большинства горожан это была уже вторая половина дня. Но для меня, после ночи работы по клубам, послеполуденные часы все еще были ранним утром.

Не важно.

Я не ожидал увидеть ее — одинокую, усталую, листающую журнал «Лук» — именно в тот день, садясь за свой завтрак — ланч — в ресторанчике на Бродвее. Но я всегда представлял себе, что рано или поздно снова встречусь с Надин Рассел. Много лет назад, вернувшись из того лагеря лесорубов, я потерял ее из виду — или это она позволила мне потерять ее из виду. Она ясно дала мне понять тогда, что ее симпатия не идет дальше долларовых бумажек, а их у меня, как видно, оказалось недостаточно.