Путь к свободе

Барон фон Гольдштейн, владевший русским языком, спросил у Гагарина:

— Кто?

— Комиссар.

— О-о! — протянул барон.

Матрос поднял голову, насмешливо глянул наверх. Взгляд его остановился на немецком бароне. Секунду он простоял неподвижно, потом встряхнул молодецкими плечами.

— Как здоровье, господин барон? Крови захотели?!

Барон рванулся вперед, но Гагарин удержал его.

— За нашу кровь вы ответите перед своими рабочими! Перед солдатами, которых вы отняли от своей родины, от матерей, детей, братьев и невест! Они вам вспомнят все!

— К порядку! — бросил сердито Гагарин.

— Я, я, я… — загалдели наперебой немецкие офицеры.

Юнкера бросились на арестованных и начали прикладами сгонять их к стенке.

Цыценко подал знак. Юнкера взяли четверых пленных и вывели вперед. Наступила гнетущая тишина. Лица приговоренных были мрачными и суровыми. Все молчали.

Только старый Сеид Абла начал молиться и плакать.

— Зачем ты мне смерть даешь? — сквозь слезы кричал татарин. — Ми не виноват, моя помещик держит вот тут за грудки, — он показал, как его держит помещик. — Он говорит: «Давай обратно мой корова!» Ага, какой хитрый, ты мине не давал, я тоже тибе не даем. У мой жена читире дите есть, где молоко возьму я?

Офицеры, стоявшие па степе, заулыбались.

— Да! — продолжал старик, вытирая грязным рукавом слезы, — Твоя смеется, а моя плачим, сердце больна — неправда кусает. Джаном, джаном, пускай миня на мой дом… Мине дите там ждет… Ала-а!.. Ала-а! — визгливо завопил татарин, упал, обессилев, и повис на привязанной руке своего товарища. — Ни нада… не стреляй… не стреляй мине..

— Ну, ну, держись! — толкнул его сапогом юнкер и отвязал его руку от руки другого арестованного…

Подошел маленький рыжий попик в длинной черной ряске, с золотистыми, низко свисающими, редкими волосами и небольшим восковым лицом. Он поднял серебряное распятие.

— Православные, принесите покаяние господу…

Все трое отвернулись.

Юнкера стали выстраивать роту.

Вдруг от стены взлетела и поднялась над головами собравшихся суровая, скорбная и гневная песня:

Вы отдали все что могли за него,
За жизнь его, честь и свободу…

Раздался залп.

Песня смолкла.

Один из юнкеров старался проткнуть штыком спину корчившегося в предсмертных судорогах старика татарина — это ему долго не удавалось.

Из группы приговоренных отделили и вывели сразу двенадцать человек.

Красивый матрос гордо и вызывающе глядел поверх толпы наблюдающих.

— Матрос! Комиссар!.. — раздались голоса.

Внезапно от группы смертников отделилась растрепанная женщина. Она вдруг неожиданно запела тонким голосом:

А-а-а… баю-бай!
Усни-и… засни-и-и…

Юнкера насторожились, перешептываясь между собой.

Вид у женщины был страшный: волосы свисали на лицо, кофта была изорвана в клочья, глаза странные, бессмысленные. Крадучись ступала она дрожащими ногами, размахивала полусогнутыми руками, как бы держа в них ребенка, и продолжала свою колыбельную песенку:

Не учися красты,
А учися прясты,
Черевики шиты,
На базар носыты!

Генерал Гагарин узнал ту самую женщину, которая проклинала его в соборе, во время проповеди.

— Я не могу!.. — вдруг заплакал худенький юноша юнкер.

Он бросил в траву свою винтовку и закричал дрожащим от волнения голосом, простирая руки туда, кверху, где стояли генералы и офицеры:

— Ваше превосходительство! Приостановите! Расстреляйте меня! Цыценко — подлец!.. Что же это делается?.. Убейте меня!

— Он сошел с ума! — закричали стоявшие рядом юнкера и загородили своего товарища.

Поп отвел женщину в сторону.

Юнкера притихли.

Молчание неожиданно нарушил звучный и сильный голос:

— Детоубийцы! Кровавые тираны!

Генералы и офицеры подняли головы.

Матрос-комиссар бросал слова, полные гнева и ненависти: — Народ все вам припомнит! Народ вам не простит!

Юнкера мрачно смотрели на матроса. Он повернулся к ним:

— Вы, молодые люди, подумайте, пока не поздно… Народ грозен!

Последние слова были сказаны с такой силой, что некоторые юнкера невольно повернулись в ту сторону, куда указывала рука матроса.

Генерал Гагарин испуганно взглянул на Гольдштейна и завизжал:

— Кончайте же!..

— Перестать! — взревел Цыценко, приближаясь к матросу с револьвером в руках.

— Постой, — властно сказал матрос, — не стреляй.

Цыценко остановился.

Матрос обернулся ко всем приговоренным:

— Прощайте, товарищи! Мужайтесь! Да здравствуют большевики, да здравствует советская власть!

— Прощай, товарищ!

— Прощай, друг!

— Да здравствует…

Громкое эхо, покатившееся по горам к морю, повторило: «прощай», «да здравствует».

Раздались сухие, резкие выстрелы. Все товарищи, окружавшие матроса, сразу упали на землю. Только он стоял, пошатываясь, и вздымал большую руку, грозил кулаком…

— Фу-ты, черт! — прошептал Цыценко, вздрогнув; он отмахнулся, словно отгоняя какие-то тяжелые мысли.

Быстро пошел к экипажу и, садясь, бросил кучеру-солдату:

— Не отставать от охраны!