Путь к Замку, или Курс лекций о Франце Кафке

Кроме того, стоит заметить, что пражские чиновники времен Кафки были представителями высшего культурного слоя, и чтение книг, посещение театра, концертов, выставок являлись естественной частью их жизни. Например, Роберт Маршнер, непосредственный начальник Кафки, был образованным и всесторонне одаренным человеком, профессором юриспруденции, который увлекался литературой, искусством и, кроме статей о страховом праве, писал о Гёте, Штифтере и Ницше. Кафка говорил о нем в письме к Фелице Бауэр: «Недавно у него в кабинете мы дружно, голова к голове, зачитывались стихами Гейне, а в приемной тем временем, не исключено, что и по самым неотложным надобностям, томились посыльные, столоначальники, посетители, терпеливо дожидаясь, пока их впустят» (18 ноября 1912 года).

Юридическая практика, несомненно, оказала влияние на творчество Франца Кафки. Временами язык и логика его текстов напоминают стиль документа, в котором оговариваются всевозможные казусы, условия и ситуации. Мотивы вины, преступления, наказания, слова «приговор», «закон», «суд», «процесс», «допрос» очень частотны в его художественных текстах. И сквозь этот рациональный язык логики в кафкианских текстах рвется наружу иррациональное содержание мира. Кроме того, юридическая терминология в произведениях Кафки приобретает метафизическое содержание: в них идет речь не о социальных нормах, а об универсальных принципах жизни.

Служебная деятельность сама по себе, видимо, не была кромешным адом, но распорядок дня стал гибельным для писателя. Он возвращался с работы после 14:00, посвящал послеобеденное время сну, а большую часть ночей – литературной работе. Кафка не мог жить без литературы. Не случайно он выписал в дневник слова Гёте: «Мое желание творить было безграничным» (Дневник, 8 февраля 1912 года).

Создавать художественные тексты для Франца Кафки было так же необходимо, как дышать. Он писал об этом: «Когда моему организму стало ясно, что писание – это самое продуктивное состояние моего существа, все устремилось на него, а все способности, направленные на радости пола, еды, питься, философских размышлений, в первую очередь, музыки, оказались не у дел» (Дневник, 3 января 1912 года).

Ради литературы, в которой он видел единственный смысл своего существования, Кафка отказался и от большой карьеры и от личного счастья. В его жизни были незаурядные женщины, которых он очень любил. Но даже ради них Кафка не смог поменять свой, без преувеличения, аскетический образ жизни на семейный быт, который отнял бы у него драгоценное время творчества. Он писал: «Я весь – литература, и ничем иным не могу и не хочу быть» (Дневник, 21 августа 1913 года). В письме к своей невесте Фелице Бауэр Кафка говорил, что идеальные условии для его творчества – монашеская подвальная келья: «Я часто думаю, что лучшим образом жизни для меня было бы, если бы меня заперли с пером, бумагой и лампой в самом дальнем помещении длинного подвала. […] Ах, что бы я тогда написал! Из каких глубин бы черпал! Без усилий!» (14 января 1913 года).

Кафка хорошо понимал, что мучительная двойная жизнь необратимо разрушает его физическое и психическое здоровье. Но он не мог жить по-другому из-за сложного переплетения жизненных обстоятельств и глубоких психологических комплексов. Кафка объяснял это философу Рудольфу Штайнеру: «[…] мои способности и всякая возможность приносить какую-то пользу с давних пор связаны с литературой. […] Но литературе я не могу отдаться полностью, как это было бы необходимо, – не могу по разным причинам. Помимо моих семейных обстоятельств я не мог бы существовать литературным трудом уже хотя бы потому, что долго работаю над своими вещами; кроме того, мое здоровье и моя натура не позволяют мне жить, полагаясь на – в лучшем случае – неопределенные заработки. Поэтому я стал чиновником в обществе социального страхования. Но эти две профессии никак не могут ужиться друг с другом и допустить, чтобы я был счастлив сразу с обеими. Малейшее счастье, доставляемое одной из них, оборачивается большим несчастьем в другой. Если я вечером написал что-то хорошее, я на следующий день на службе весь горю и ничего не могу делать. Эти метания из стороны в сторону становятся все более мучительными. На службе я внешне выполняю свои обязанности, но внутренние обязанности я не выполняю, а каждая невыполненная внутренняя обязанность превращается в несчастье, и оно потом уже не покидает меня» (Дневник, 28 марта 1911 года).