Путь к Замку, или Курс лекций о Франце Кафке

Он собрал все дремавшие в нем силы и вскочил на ноги. Тьма еще была густой и непроницаемой, и не было видно ни зги. «Надо идти», – осенило его. И он попробовал сделать шаг. Но колени дрожали. Насилу удерживал он равновесие; и когда попытался выставить ногу вперед, то рухнул обратно на землю. Лицо пылало, по спине прошел железный озноб, и он почувствовал, что его лихорадит. Боль и слабость вынудили Грегора остаться лежать на земле. Невыразимый страх смерти охватил его. Все его смятенное существо сопротивлялось этой мысли.

Припомнился ему собственный жалкий удел: «Кто выстрадал столько, сколько я? Никто. Теперь я стар, а жизни, которую я назвал бы жизнью, у меня так и не было».

В спине он ощутил обжигающую боль. Пальцы нащупали то место. Только теперь вспомнил Грегор Замза, что там была рана, которую нанес ему отец, запустив в ярости в него яблоком.

И с первым лучом солнца, который коснулся его и позволил узреть свое вочеловечение, повел он такую речь:

«Глашатай дня! Великое страдание, что я претерпел, сделало меня снова человеком. Я никогда не задумывался о судьбе, но теперь я учусь размышлять. Судьбе угодно, чтобы я снова вернулся к тем людям, которых я называл отцом, матерью, сестрой, шефом и коллегами и которые не желали мне ничего иного, кроме как превращения в труху и тлен; они ненавидели и страшились меня; из стыда они прятали меня от посторонних, а их ненависть зашла так далеко, что они нанесли мне увечье.

Отец! Как подступлюсь я теперь к тебе, не отомстив за боль и муки? Не прокляв тебя? Моя жизнь была не жизнь. То была беспредельная тупость, не ведавшая ни юности, ни радости. И вот я снова человек. Почти старик, немощный и беззащитный. И я не знаю ничего, кроме того, что все мое существование было лишь беспредельным убожеством – одной-единственной огромной, смутной, бесконечно наполняемой тоской. Я ничего не знаю, кроме того, что я без сил и замерзаю».

И он долго лежал без звука на земле и раздумывал, и ждал, не отступит ли слабость, все еще сковывавшая его. Великое молчание, обступившее его, распростерло великий покой, и на душе у него было покойно и благостно.

Солнце медленно взбиралось по небосводу и простирало окрест свое кроткое тепло. Грегор Замза безмолвно и тихо лежал под эфирным сводом, который без слов и тихо, так что расслышать мог только он, сказал ему: «Вставай! Теперь иди».

И Грегор Замза поднялся и пошел. Шаги его были медленными, но твердыми и непреклонными. И когда он достиг первых городских строений, из вереницы домов до него донеслись крики:

«Новая жизнь начинается!»

1916

Перевод с немецкого

Веры Котелевской

Вера Котелевская. Восстание «вечного сына», или первый кафкианский пастиш

Ни имя Карл Бранд, ни тот факт, что в далеком 1916 году уже был написан первый пастиш по мотивам Кафки, сегодня почти не известны. Исключение составляет весьма узкий круг германистов, изучающих литературу так называемого «пражского круга»176 1890—1930 годов. Помимо признанных классиков, Рильке, Верфеля, Кафки, на немецком языке тогда писало немало австрийских авторов, «забытых в тени Кафки»177. Именно к этому ряду и принадлежит Карл Мюллер, взявший псевдоним Бранд (1895—1917). Безвестность писателя, успевшего едва мелькнуть на литературном небосклоне Праги и умершего совсем юным от туберкулеза легких, после Второй мировой лишь укрепилась: бытовала легенда, что никакого Карла Бранда не существовало. Йоханнес Урцидиль, его друг, писал в 1964 году, что многие принимали Карла Бранда за его собственную выдумку, псевдоним для его ранних стихотворных опытов178. Небольшой томик посмертно изданной Урцидилем лирики и малой прозы Бранда назывался «Завещание подростка» («Das Vermächtnis eines Junglings», 1921) – это была первая и единственная книга пражского литератора.

Семья Карла Мюллера перебралась в Прагу из моравской провинции в 1896 году. Отец устроился поваром в кадетскую школу в Градчанах (впоследствии он вынужден был ночами подрабатывать пекарем), мать добывала средства на пропитание, нанимаясь прислугой-уборщицей и прачкой, а сестра стенографировала в адвокатском бюро. Мюллеры бедствовали. В возрасте восемнадцати лет у Карла открылся туберкулез, однако денег на лечение и хороший уход катастрофически не хватало. В самоощущении юноши узнаваемы смешанные ноты протеста и самообвинения, столь характерные для персонажей Кафки. Так, в одном из писем он сокрушается: «Все работают на меня, ведь я паразит, проедающий деньги, которые можно было бы откладывать или истратить с большей пользой. Я лежу тут или ползаю, словно клоп или навозный жук, и ни для чего толком не годен»179.