Путь к женщине (сборник)

   На верхних этажах следили за операциями помощники Федосеева и другие особо уполномоченные лица. А сам Федо­сеев находился все время внизу, поближе к конторе, к телефону. Он метался по амбару, принимал участие сразу во множестве самых разнообразных дел, и его фигура, с головы до ног в муке, беспрестанно мелькала то здесь, то там. Когда он пробегал мимо широких, раскрытых настежь дверей, снаружи, с яркого солнечного света, налипшая там друг на друга детвора, мальчики и девочки в лохмотьях, протягивали к нему длинные тоненькие ручки с пусты­ми жестянками из-под консервов и на разные голоса молили:

  -- Дяденька, миленький, дайте нам хоть немножечко ячме­ню зажарить на кофий! Нам много не надо, нам только по горсточке! Дяденька, миленький...

  -- А, вы опять тута? -- большерото спрашивали их кара­ульные. -- Р-разойдись сейчас, а то я вас!

   Дети с жестянками мгновенно проваливались.

  -- А-а, профессор! -- обрадовался неожиданно гостю Федосеев, подал ему свою белую в муке руку, дружески обнял его за талию. -- Наконец-то пожаловали к нам поинтересо­ваться. Посмотрите, посмотрите, как мы работаем тут.

  -- Да, -- улыбнулся со вздохом профессор.-- Заставила необходимость.

  -- Ну ничего, ничего, -- поняв в чем дело, приласкал его Федосеев. -- Пойдемте...

   В этот момент за переборкой резко затрещал телефон, и Федосеев бросился на своих молодых быстрых ногах туда, оста­вив профессора среди амбара.

   Профессор еще не успел проводить глазами убегающую от него белую, припудренную мукой спину приветливого Федо­сеева, как его слух поразила моментально наступившая в амба­ре такая тишина, какой он никогда и нигде не слыхал. Только наверху все еще продолжали тяжко ворочаться в смертельной агонии мамонты; но потом и у них в возне почувствовалась какая-то заминка. Еще более странный, тихий, плещущий, мас­совый звук, в следующее мгновение наполнивший собой весь амбар, заставил удивленного профессора обернуться за раз­решением загадки к находящимся в амбаре людям. Но фокус запутывался еще более: профессор не видел в амбаре ни одного человека! Они не выходили из амбара, но их никого не было и в амбаре. И только всмотревшись пристальнее, профес­сор убедился, что они были тут, но каждый из них каким-то чудом уменьшился на аршин ростом, на целый аршин осел в землю, по живот погрузился под пол амбара. Тогда профессор еще ближе подошел к ним, еще внимательнее уставился в них... Оказалось, и грузчики, и дрогали, и сотрудники различных уч­реждений, штатские, военные, дамы, гимназисты, все без исклю­чения, стояли на полу на коленях, вдоль всего нижнего края насыпи ячменя, и быстрыми движениями рук, как совочками, насыпали себе ячмень во все карманы, за пазуху, за голенища, на голову под картузы, за яростно отдираемую подкладку паль­то... Бабы, враз оборвавшие пение, стояли в линию со всеми и, раскорячась, наклонившись наперед, с хищно перекошенными глазами, наплескивали себе ячмень за ворот блузы, прямо на голые груди, точно в лесу, у ручья, в жаркую погоду, прохлажда­лись холодной водой. И среди напряженной тишины было слышно, с какой невероятной спешкой, каким множеством брызг плес­калось в разинутые карманы сухое, тонко звенящее зерно.

   У профессора права, когда он увидел, как нагло среди бела дня расхищается казенное добро, заныло от негодования сердце, зашевелились на голове волосы. А в следующий мо­мент он сделал не свойственный ни его возрасту, ни социаль­ному положению прыжок к насыпи ячменя, припал на одно колено к земле и обеими руками принялся яростно набивать свои карманы пыльным зерном. Кабинетный ученый, он никогда не умел различать породы хлебных зерен, и теперь он не знал, что, собственно, он берет: пшеницу ли, рожь ли, овес ли. И вы­полнял он эту непривычную для своего звания работу плохо: спешил, жадничал, боялся, чувствовал, что погибает. И зерно ли­лось из его рук большею частью мимо карманов, по животу, по ногам, затекало в ботинки. И никогда в жизни сердце профес­сора не колотилось так сильно, так гулко, так страшно. Еще секунда -- и оно разорвется. А какой позор известному уче­ному умереть от звериной жадности на куче зерна с набиты­ми чужой собственностью карманами!

   -- Ой, что я делаю, что я делаю! -- каким-то мучительным мысленным свистом повторял про себя профессор, доверху на­бивая свои карманы зерном. -- Ой, что же это такое я делаю, что я делаю! Сошел с ума!

   Из конторки в то же время доносился сюда четкий, энер­гичный голос Федосеева, кому-то доносившего в телефонную трубку:

   -- Крыса точит зерно! Что? Я говорю: крыса точит зерно! Письменно донести? Составить акт? Хорошо! Напишу! Составлю!

   Федосеев за перегородкой бросил телефонную трубку, и все в амбаре, как в балете, враз повскакали с колен, всплесну­ли руками, с мягкой грацией неслышно разлетелись по своим обычным местам.

   И тотчас же в сумерках амбара снова негромко и очень стройно зазвучали нарочно бесстыдно-обнаженные, какие-то говядинные голоса старых и молодых самок, широко разметав­ших по полу голые икры ног.

   ...Д-да дураком домой пойдешь!