Путь к женщине (сборник)

   Слева и справа от стола, в обоих передних углах комнаты, прямо на полу, высокими колоннами лежали одна на другой книги. Это была единственная роскошь, единственное богат­ство профессора. Как ученому, как специалисту, ему нравились то оживление, тот коренной пересмотр, та война мнений, кото­рую внесла Октябрьская революция в застоявшуюся науку о праве. И книг по этому вопросу имелось у него много. Книги были исключительно новые, свежие, полученные прямо из Моск­вы. На корешках иных из них можно было прочесть названия: "Основы Советской Конституции", "Старое и новое право", "Марксистское понимание права", "Фетишизм права буржуаз­ной юриспруденции", "Иллюзорность права римских юристов", "Буржуазность "естественного" и "разумного" права", "Право как надстройка над существующей экономической структу­рой", "Право как диктатура господствующего класса", "Нужно ли пролетариату право?"...

   Мимо окна, по галерее, по дощатому полу, беспрестанно проходили и пробегали в одну и другую сторону жильцы сосед­них квартир, мужчины, женщины, дети. И в комнату профессора доносился топот их ног, говор их голосов. А когда в смежной квартире какие-то варвары хлопали дверью, в комнате профес­сора все сотрясалось, как от пушечного выстрела.

   -- На двор! -- с торжествующими криками, бомбами вы­летали с утра из дому детишки квартирной хозяйки профессо­ра. -- На двор! -- ржали они, один за другим выносясь из квартиры на стеклянную галерею, как выпущенные на свободу жеребята. -- На двор-р-р!

   И профессор невольно оторвал свое серьезное, охвачен­ное фанатичной мыслью лицо от бумаги и красными от долгой работы глазами посмотрел из сумрака комнаты на далекий утренний солнечный свет. За стеклами окна и галереи на дворе стояла великолепная майская погода. Все, что ни попада­лось на глаза, было по-весеннему чистое, свежее, яркое, так и благоухающее, на вид точно умытое хорошим туалетным мы­лом: и голубое небо, и белые, как на картинках, облачка, и золотое, уже начинающее припекать солнце, и дома, и деревья, и кошки. Внизу, на земле, без умолку стрекотали звонкие, ста­рающиеся друг друга перекричать голоса счастливых детей; вверху, в воздушном небесном просторе, им отвечал такой же неистовый, беззаветно ликующий, точно скользящий по стеклу, массовый свист стрижей.

   Мысленно, издалека, профессор упивался воображаемым и соблазнительным майским воздухом, вероятно после зимы впервые вкусно попахивающим нагретой землей; но встать и выйти из дому но улицу он не мог. Крепко держала, не отпускала работа! Жаль было отрываться от увлекательного затягивающего труда. Невозможно было ни минуты оставаться вне его возвыша­ющей атмосферы. Профессора кроме того вечно томило опасе­ние, хватит ли его века закончить задуманный труд. И приходи­лось дорожить каждой минутой своей жизни. Другое дело, когда он доведет работу до конца. Тогда он отдохнет, тогда он погуля­ет. Тогда он будет бродить по городу, за городом, будет вольно размышлять, спокойно прочитывать свежую специальную лите­ратуру, пока наконец его мозг не зажжется новой идеей, столь же захватывающей как и эта.

   -- Катька! -- кричала на детей квартирная хозяйка за дверью в обеденный час. -- Я кому говорю: ешь! Танька, я кому говорю: ешь!

   И профессор с холодной улыбкой философа припомнил, что когда-то и он, воспитанник такой же заботливой матери, тоже считал обед делом великой важности для себя. Какое это было заблуждение! Теперь тут, в Красном Минаеве, обед явля­ется для него поистине редким событием, и это как нельзя лучше отражается на его умственной трудоспособности. По мере того как под влиянием жестокой материальной нужды его тело освобождалось в этом городке от лишнего груза, мысль его становилась все легче, подвижнее, гибче, острее, язык делался четче, крепче, памяти вернулась былая юношеская свежесть. Теперь ему доступны те глубины, видны те дали, которые раньше были от него, как и от всех массовых людей, безнадежно сокры­ты. Бедные люди, жалкие люди! В большинстве, и притом подав­ляющем большинстве, они так и умирают, ни разу в жизни не поднявшись ни на вершок из своего скотского состояния, ни минуты не побыв челов-еком, духовным существом! И в этом немало повинна их закостенелая верность "обедам". "Обеды"! Они всегда, всю жизнь, как теперь оказывается, были для профес­сора обузой, путами, тормозом, свинцовым обязательством. Сколь­ко благих намерений так и остались у него намерениями, сколько превосходных идей были навсегда брошены им при самом их возникновении, и порой все только из-за этих ужасных, губи­тельных для человека трех слов: "пора... идти... обедать!"

   И профессору было волнующе-отрадно знать, что теперь здесь его никто не позовет идти "обедать". Тут он может рабо­тать столько, сколько хочет, и тогда, когда хочет.