Путь колеса

— Это вы, Эгон? — дружелюбно говорила Анна, впуская его. — Вы приехали? Зачем вы приехали?

Эгон вслушивался в ее голос. Если б он уловил в нем хоть немного волнения, он счел бы себя удовлетворенным.

Но волнения не было. Он поникал, скрывая обиду.

Ему было семнадцать лет, и от любви он требовал справедливости. «Я люблю, — рассуждал он, — отчего же не любят меня?». В семнадцать лет он не мог понять, отчего это происходит.

Он усаживался около Анны и старался быть интересным, но обида не проходила. Он хотел уверить себя, что никакой обиды нет, что Анна ему не нужна. Он разглядывал ее руки, лежавшие на столе, и находил, что это были самые обыкновенные девичьи руки. Грубая кожа на локтях вызывала в нем злорадство. Плечи были выпуклые, набитые мясом.

«Она вульгарна», — думал он.

Он сам с удивлением спрашивал себя:

— Почему я люблю ее?

Но если Анна выходила из комнаты, оставляя его одного, он пользовался случаем, чтобы поцеловать подушку на ее кровати, погладить рукой ее книги.

Однажды, когда он пришел к Анне, ее вызвали к радиоаппарату. На экране он увидел смуглого юношу тех же лет, что и он, но другого расового типа. Судя по одежде, он не был джентльменом. И однако, в приветственных словах, с которыми обратилась к нему Анна, он услышал ту радость, которой он тщетно ждал от нее при- встречах с ним самим.

Он не стал слушать, о чем они говорили. Он ушел в другую комнату. Он не знал до тех пор, что существовал соперник, более счастливый чем он, и это открытие было для него тягостно.

4. ТРИ РАЗРЫВА

Смуглый юноша был частым собеседником Анны. Их влекло друг к другу, и они понимали это. Насмешливый тон их первой встречи сохранился в их отношениях, но гораздо чаще они были друг с другом ласковы.

Они были взрослыми людьми, когда их беседы оборвались. В этот день Тарт появился на экране в необычное время. Он убеждал Анну бросить Лондон и лететь к нему.

— Нам надо быть вместе, — говорил он. — Впереди война. Мы можем никогда больше не встретиться.

Анну останавливала мысль об отце.

— Он очень постарел. Я не могу бросить его.

— Нельзя ставить свою судьбу в зависимость от того, что кто-то постарел, — ответил Тарт. — В дальнейшем он будет только стареть.

Магнус Даррель, которого он видел несколько лет назад во время его приезда на Каспий, не вызывал в нем симпатий. Он угадывал в нем фальшь, несоответствие между шкурой и мыслями. Еще меньше он стал нравиться ему, когда из-за него нарушились его планы.

— Поймите меня, — настаивал он: — впереди война. Я не начал бы этого разговора, если б не знал, что она близка. Решайте сегодня, потому что завтра будет поздно.

Он продолжал говорить, и неожиданно Анна заметила, что его образ на экране искажается, линии его лица сбегаются и разбегаются, как на воде во время зыби, а его голос делается пискливым и пронзительным. Глядя на его гримасы, ей захотелось смеяться.

— Что с вами, Тарт? — крикнула она. — На вас нельзя смотреть без смеха…

В последний момент она увидела его настоящее лицо, но на нем сквозь досаду пробивалась улыбка. Это значило, что и ее лицо на его экране также было сплющенным и искаженным и Тарт, глядя на нее, также не мог удержаться от смеха.

В следующий момент экран погас. Вой и скрип вырвались из аппарата, нудный скрип, который было противно слушать. Анна подождала, снова подошла к аппарату. Вой и скрип продолжались.

Много позже аппарат заговорил человеческим голосом. Голос кричал:

— Война началась. Во избежание пропаганды, идущей из враждебного нам государства, а также шпионажа в его пользу, нами пущены в ход глушители радиоволн. Всякая связь с враждебной стороной прерывается. Ни один призыв, ни одна клевета, ни одна мольба не будут выпущены из пределов этого государства, также как ни одно слово с нашей стороны не дойдет до него…

С тех пор трубка или молчала или на попытку вызвать Тарта отвечала воем и хрипом. Тарт был обведен чертой.

Через несколько дней исчез и Эгон. Его вызвали на родину, где также происходила борьба. Ему предстояло принять в ней участие на стороне реакции. Перед отъездом он пришел к Анне прощаться.

Его отношения к ней были неопределенными. Он сам не понимал их. Он стал взрослым. Он гораздо реже удивлялся, что она смеет его не любить. С ним бывали периоды, когда ему удавалось убедить себя, что она ему совсем не нужна, что он не любит ее, забыл о ней. Ему казалось, что, прощаясь с ней перед отъездом, он выполняет долг вежливости.

Когда он подымался по лестнице, старые изречения о точке опоры и о процессе горения попались ему на глаза. Надписи держались годами. Он привык видеть их на своих местах. Он покосился на то место, где был он сам, и увидел, что под рисунком была новая подпись. Кто-то посвятил ему стихотворение из восьми строк, но зачеркнул все строки, кроме первых двух. Он прочел:

В этой поэме героя мне жалко:
Он был ревнив, она — зубоскалка…