Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной

На Соборе состоялось постановление о снятии с меня запрещения и о восстановлении молитвенного общения, но этот акт был составлен в унизительных для меня формах, а именно, что "я сам осудил свой поступок", "сам просил простить меня" и что лишь "по снисхождению к моим просьбам и ради пользы Церкви" Собор постановил вернуть мне право священнослужения, т. е. канонически правонарушителем являюсь я, а вовсе не Собор, незаконно меня осудивший.

Это побудило меня обратиться к пастве с посланием, в котором я постарался еще раз разъяснить правду и освободить ее от кривотолков. Я свидетельствовал о незаконности наложенного на меня запрещения; если я стремился к тому, чтобы оно было снято, то лишь желая успокоить взволнованные церковной смутой умы нашей паствы и дать Синоду случай загладить вину неосмотрительности и отсутствия братолюбия, которые довели его до неканоничного постановления относительно меня. Чисто моральный акт нашего с митрополитом Антонием примирения, когда мы взаимно испрашивали друг у друга прощения и когда дыхание благодатного Божьего мира повеяло над нами, — этот трогательный момент Карловацкий Собор использовал как формально юридическое обоснование, якобы подтверждающее мою вину…

Несмотря на мое примирение с митрополитом Антонием, несмотря на постановление Собора, о котором я только что рассказал, — духом мира в наших отношениях с "карловчанами" по-прежнему не веяло. Усилилась против меня агитация в Германии Тихона Берлинского; карловацкие архиереи стали предъявлять мне настойчивые требования покинуть юрисдикцию Вселенского Патриарха. В своем послании от 8 октября (1934 г.) архиепископ Серафим без обиняков, демагогически, заявил, что я "отошел от Русской Церкви, отторг паству от Матери Церкви, что я больше не русский, а греческий епископ", тогда как греки якобы враги нашей Русской Церкви… И это послание последовало в ответ на просьбу одного из наших прихожан (князя Козловского) о допущении к совместному служению нашего и карловацкого духовенства при венчании его дочери. Архиепископ Анастасий — после перемирия! — объезжал города вверенной мне епархии, служил только в своих церквах, нарочито подчеркивая наше церковное разделение, т. е. его закреплял, а не сглаживал.

Особенно тяжелое впечатление произвел образ действий этого иерарха в Брюсселе при закладке там Карловацкого храма. Закладка эта была обставлена торжественно. Кроме архиепископа Анастасия на торжество прибыли митрополит Загребский Досифей и архиепископ Серафим из Парижа, а также были приглашены посланники — представители православных держав; но не был приглашен наш Бельгийский архиепископ Александр. Такое грубое пренебрежительное отношение к нашему святителю вызвало всеобщее возмущение, тем более что сам архиепископ Александр ответил на это с удивительным и, по-моему, даже с чрезмерным благородством. Приехавшие архиереи не хотели проявить самого элементарного акта вежливости — не сделали визита архиепископу Александру и только по настоянию митрополита Досифея поехали к нему, но, не желая встречи, выбрали преднамеренно такое время, когда он служил Литургию. Владыка, увидев архиереев в храме, прервал богослужение и провозгласил им многолетие, а после обедни поехал их провожать на вокзал. Когда из Брюсселя архиепископ Анастасий прибыл в Париж и заехал ко мне, я с горечью поведал ему, какое тяжелое впечатление произвел на меня брюссельский инцидент. Он не без смущения оправдывался тем, что уступил настойчивой воле непримиримых прихожан… Я ответил ему, что из-за этого инцидента я лишен возможности пригласить его на сослужение со мною в нашем кафедральном храме. Так "карловчане" отвечали на мои попытки к примирению!

Одновременно с этим велась у меня тягостная переписка с Синодом по поводу сочинений о. Сергия Булгакова. Митрополит Антоний выражал неудовольствие Синода, зачем я назначил свою комиссию для разбора учения о Софии, которое уже осуждено Карловацким Собором и признано еретическим; в этом смысле нужно сделать протоиерею С.Булгакову публичное увещание.

Такое настроение или, лучше сказать, нестроение вносило смущение в паству. Мир, который поначалу многие искренно приветствовали, оказывался пустым словом, лишь прикрывавшим прежний раздор… Моя паства искренно, горячо желала умиротворенной церковной жизни. Необходимо было продолжать попытки к восстановлению действительного, не фиктивного, мира.