Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной

— Я прибыл по полномочиям моего первоиерарха — Вселенского Патриарха, — сказал я — и прочитал грамоту Патриарха Фотия. Она произвела на присутствующих сильное, но не благоприятное впечатление… — Главное наше горе не в той или иной организации церковного управления, — продолжал я, — а в том, что потеряно доверие друг к другу; вместо взаимной братской любви царит подозрительность, полное отчуждение… Если бы удалось восстановить нравственные начала нашего общения, тогда легко было бы найти и формы церковного управления. Я согласен на совместную работу, но при условии соблюсти верность Вселенской Патриархии, т. е. при условии, что я сохраню звание Экзарха Вселенского Престола наподобие митрополита Антония, когда он, будучи архиепископом Волынским, носил титул Экзарха Вселенского Патриарха для Галиции и Карпатской Руси, что не мешало ему оставаться в Русской Церкви и быть членом Святейшего Синода. Могу и я участвовать в общем управлении Русской Церкви за рубежом, оставаясь Экзархом.

Архиепископ Анастасий уклончиво заявил, что он во всем будет руководствоваться тем, что скажут Собор и Синод… Другие архиереи — митрополит Феофил и епископ Димитрий сказали, что для достижения единства зарубежной Русской Церкви они готовы на большие уступки… Патриарх Варнава заявил, что на Совещании он будет председательствовать сам. Поднялся вопрос о привлечении к нашей работе епископа Виталия и архиепископа Тихона Берлинского, но я запротестовал, и было решено, что в нашей комиссии, кроме нас четырех, других архиереев не будет [255].

Как только работа нашего Совещания началась, сразу же выяснилось сложное и трудное мое положение. Я прибыл в Карловцы неподготовленный, без разработанного статута управления зарубежной Церкви, и должен был разбираться во всем, что предлагалось, совсем один против сплоченной, сильной, по духу непримиримой группы, которая энергично преследовала поставленную себе цель, опираясь на Собор. Мои надежды на митрополита Феофила Американского, как на моего единомышленника и соратника, не оправдались. Владыка Феофил, тип провинциального соборного батюшки, не разбирался (и не очень старался разобраться) в сложном конфликте, породившем наш раскол, и попросту перешел в лагерь большинства. Эксперт сербского Синода, профессор канонического права Троицкий, который мог бы мне оказать поддержку, тоже зачастую защищал точку зрения карловацких иерархов. Протоиереи Ломако и Аметистов оказались также помощниками слабыми; вся тяжесть борьбы легла на мои плечи.

Архиепископ Анастасий занял непримиримую позицию. Очень скоро я увидал, что у "карловчан" все уже решено и наше Совещание ничего сообща не вырабатывает, а мне навязывают готовый и детально разработанный проект, никакой переработке в своих основных линиях, по мысли его составителей, не подлежащий. В первые же три дня создалось такое положение, что казалось неизбежным Совещание прервать. Логически так, вероятно, поступить и нужно было, но морально решиться на это мне представлялось невозможным. Здесь, в Сербии, я почувствовал с особой силой прибой народного чувства, трепетное молитвенное ожидание церковного мира. Первое, после 1926 года, совместное служение четырех русских иерархов (я, митрополит Феофил, архиепископ Анастасий и епископ Димитрий) в русской церкви собрало великое множество народу. Когда я вышел с проповедью о единстве Русской Церкви и сказал, что мы его запечатлели нашими общими молитвами в русском храме, то на глазах многих заблестели слезы… Русский народ церковный напряженно ожидал примирения, а Патриарх Варнава трогательно болел душой за нас. Его внимание, ласка, заботы, миролюбие обезоруживали и подкупали… По доводам логики, повторяю, надо было Совещание покинуть, но я, способный дать отпор грубости и наглости, а на доброту, на ласку безоружный, — работы в Совещании не прервал… А между тем я видел, что осилить в две недели статут со множеством параграфов, анализировать наспех материал, который требовал долгой и тщательной разработки, — технически непосильно, а морально мучительно в силу большой ответственности, которая с проектом была связана. Протоколы представлялись неточные и через неделю, а то и две, когда уже все забывалось. Надо было проверять каждое слово по памяти. Я чувствовал, что один против всех подчас бессилен противостать напору большинства, в то же время чуя, что все его усилия направлены к ущерблению моей власти…