Путь на Индигирку

Андрей, секретарь комитета комсомола, во время навигации работал мотористом рейдового катера, а зимой обслуживал старенький нефтяной двигатель электростанции, установленный вместе с динамо-машиной в почерневшем от смазочного масла и нефти срубе на другой стороне протоки. В едином лице он совмещал и заведующего электростанцией, и моториста, и электромонтера, и слесаря. Едва поселившись в затоне, он пришел ко мне в палатку, остановился, подперев плечом хлипкий косяк, и, не сняв ни пальто, ни шапки, принялся выспрашивать, какое у меня образование, какой и когда институт я окончил. Потом спросил, не продам ли учебников за среднюю школу, если они у меня есть. Сказал, что хочет поступать в институт по механической части. Школьных учебников, необходимых для подготовки к экзаменам, у меня не было. От моей помощи в занятиях он отказался: «Не люблю одалживаться…» Круто повернулся и ушел. На заседании комитета комсомола он мог так отчитать за неуплату членских взносов или нерадивое отношение к работе, что ему и возражать боялись. Распекал он и меня при всяком удобном и неудобном случае за то, что не веду никакой комсомольской работы — это было правдой, что не помогаю выбирать ребятам «правильную», как он говорил, художественную литературу. «Хвалишься своим образованием, — говорил он при этом, — а какой толк от него другим?» Я помалкивал, удивляясь в душе, чем его рассердил, пока не понял, что просто у него такой характер. А в первый раз я увидел Андрея еще на морском рейде на общем собрании в трюме баржи перед разгрузкой «Моссовета». При появлении Андрея у стола президиума, сооруженного под грузовым люком, возникло всеобщее оживление. От него никому не было пощады, досталось и Кирющенко, и Васильеву, и Старикову, и рабочим мастерской, накануне навигации задержавшим выполнение его заказа для ремонта катерного мотора. В конце концов собрание начало роптать, и не в меру раздражительное и часто оскорбительное для многих его выступление единодушным голосованием было прекращено.

— Вы еще пожалеете! — бросил он всем и, уйдя в глубину трюма, плюхнулся на свое место на мешках с мукой и с ожесточением, срывая пуговицы, распахнул промасленное грубошерстное пальто. — Кто тут еще правду в глаза скажет? — выкрикивал он уже с места. — Трусы вы все!

На него шикали, соседи толкали плечами, но в своем возбуждении он не замечал общего недовольства и продолжал еще что-то бормотать, мешая выступавшим. Кирющенко из президиума поглядывал в его сторону, покачивал головой и посмеивался, видимо, знал, что унять Андрея невозможно, у него сумасшедший характер. После собрания Кирющенко в моем присутствии спокойно выяснил у него, в чем дело, и незамедлительно принял меры по его, в большинстве случаев справедливым, критическим замечаниям.

— Еще вопрос, учтут ли ребята, что я самый грамотный, выберут ли… — заметил я. — Андрея все знают, и он знает, что и как. Критиковать не боится. А я что?..

— Да-а! — протянул Кирющенко. — Покритиковать любит, удержу не знает, что верно, то верно. В прошлом году на отчетно-выборном собрании все выступавшие ругательски ругали его за несдержанность, а как дошло до выборов секретаря, назвали только его. И у всех было одно: никого не боится. А ты думаешь, к тебе народ не присматривается? Я знаю, как о тебе говорят: работать в трюме умеет. Когда без романтики — у тебя хорошо получается, — добавил он. — Налаживай драмкружок, поверят в тебя комсомольцы и сами изберут секретарем без всякой моей рекомендации. Народ у нас привык проверять людей по делу… Забежал вперед, сказал тебе больше, чем хотел, чтобы ты не очень расстраивался. Дались тебе эти геологи! — с досадой воскликнул он. — Клуб сегодня же посмотри и до отъезда в Абый начни работу с драмкружком на полный ход, за неделю проведи две-три репетиции, чтобы народ почувствовал у тебя хватку. Все, можешь идти!

Кирющенко углубился в газеты, разложенные у него на столе, и перестал меня замечать. Я постоял, растерянно глядя на него, и вышел из комнаты, так и не найдя, что сказать. Никакой возможности отступать он мне не оставил. Пришел я в редакцию, не раздеваясь бухнулся на стул, подпер щеку кулаком и мрачно уставился в гранки, лежавшие на столе. Семен раза два взглянул в мою сторону и наконец спросил:

— Ну как, отпустил на Аркалу?

Я отрицательно помотал головой.

— В Абый через неделю ехать, — сказал я, — на учет в райком…

— Мало ли как бывает, если каждый раз расстраиваться, жизнь не в жизнь станет, — мягко сказал Семен. — Гранки все-таки дочитай…

— Сначала клуб посмотрю, — сказал я, постепенно приходя в себя от сочувственных ноток в голосе Рябова. — Вернусь и дочитаю.

— Сходи, — сказал он, даже не спросив, зачем это мне нужно, и я понял, что он знает о драмкружке, но не хочет вмешиваться в дела Кирющенко.