Путь на Индигирку

А я повернул вдоль берега к Индигирке. Непривычно было после сугробов и замороженных снежных тропок ощущать под ногами податливую талую землю и мягко пружинившие кочки, поросшие буроватыми мхами и отблескивающими кустиками брусники. Оливково-серая штриховка тонких безлистых ветвей тальника загораживала от глаз реку, но ровный шум ледохода стал явственнее, повеяло прохладой и огуречным запахом свежести, и дышать сразу стало и легко, и привольно. Проломившись сквозь заросли тальника, я увидел реку. Вся она, сколько хватал глаз, была забита живым серебрившимся ледяным крошевом. Лед шел сплошным потоком, скорее напоминая громадный ледопад в горах, чем реку; воды среди торосов не было видно совершенно. Устье протоки закупорили обломки ледяных полей и отгородили протоку от Индигирки плотным валом. Река стала необыкновенно широкой. На том берегу светлая полоса льда проходила подле самой тайги, стоявшей так далеко, что отдельные деревья рассмотреть было невозможно. У моих ног стала медленно вылезать на берег изъеденная водой, металлически отблескивающая гранями льдина метров, двух толщиной, скорее похожая на обломок айсберга. Одним своим углом она медленно и неуклонно поднималась по склону берега. Тальник без всякого видимого сопротивления под ее напором ложился наземь. Льдина вползла на поверженные стволы, как-то странно повернулась на одном месте и застыла в неподвижности. Ледовый поток полез через ее лежавший в воде край. Ледяные башни громоздились одна на другую, откуда-то из-под льда выперло одним концом ствол дерева с разлапистыми корнями. Дерево все поднималось и поднималось корнями вверх и прошло мимо, поставленное на дыбы. Место, где прежде стояла баржа, совершенно нельзя было определить, но мне показалось, что в разлившейся реке она была бы далеко от берега среди ледяных торосов.

Я прошел еще дальше за мысок, почти весь утонувший в белом серебре ледяного крошева, и неожиданно увидел стоявшего поодаль на берегу человека. На нем была телогрейка, сапоги и оставшаяся еще от зимы ушанка. Мне не хотелось мешать и делить с кем-то одиночество; я начал осторожно отступать. Человек заметил меня боковым зрением и обернулся. Рябов! Он успел сбрить вершковую щетину, но темные пятна прораставшей бороды определились на его щеках.

— Красотища! — воскликнул он без малейшего недовольства в голосе. — Вот уж где полной грудью дышится!

Нечего делать, я приблизился.

Мы долго молча стояли друг подле друга, словно загипнотизированные торжественным движением ледового потока…

Через день-два на пароходах начали поднимать пары, драили палубы, подкрашивали кое-где обшарпанные по случайности углы и двери палубных надстроек, захватанные леера на трапах и мостиках. Матросы, кочегары, масленщики, механики, шкиперы перебирались на суда, несли с берега постели, белье, а кто книги, тетради и цветы в консервных банках, обернутых газетой.

На деревянную баржу, где мы в шкиперской рубке устанавливали типографскую машину, явился Гринь. Увел меня из рубки на палубу и шепотом сказал:.

— Федор объявился… Ободранный, исхудалый, смотреть, извиняюсь, страшно. У меня живет.

— Давно? — спросил я, испытывая неприятное, холодящее сердце, чувство тревоги.

— Ночью пришел, прямо ко мне… Что ты будешь делать!.. — Гринь сокрушенно покачал головой.

— Говорили вы с ним, зачем он пришел?

— Говорил. Молчит… Только просил позвать Данилова.

Стояли мы с Гринем у бревенчатой свежевыкрашенной желтой охрой стенки рубки и молчали. Я спросил, известно ли Федору о признании Данилова и Натальи, о предстоящем суде? Гринь не знал, сам Федору ничего не говорил.

— Пойду-ка вместе с Даниловым, — сказал я, — мало ли…

Данилова я нашел на ошвартованной у берега «Индигирке», подкрашивал штурвальную рубку. Я объяснил, с каким делом, пришел. Он остановил кисть, долго старательно тер руки тряпьем, наверное, хотел освоиться с неожиданным известием. Вскинул на меня глаза с синеватыми белками и спокойно сказал:

— Давай, пойдем…

Федор стал и впрямь неузнаваем: темные от загара щеки ввалились, глаза смотрели с каким-то нездоровым блеском, губы потрескались. Мы с Даниловым остановились у двери, поздоровались. Федор сухо ответил на приветствие.

— Знаю я все… — сказал он. — По дороге в Якутск прослышал, вернулся. Не одному Данилову отвечать, на мне тоже вина есть. Был у судьи, написал заявление. Не держу зла, Коля, сколько же можно… — Он не договорил.

— Я пойду, пожалуй… — сказал я в нерешительности.

— Иди, — Данилов кивнул.

Вышел я на свет, на ветер с воды, и привольно стало на душе. Пришел на баржу, принялся за дело. Как будто и не произошло ничего, — ну, поговорили три человека, — а все вокруг разом изменилось, стало роднее, ближе и… лучше.