Почему не замечал я всего этого прежде? Потому что в Уорли для меня открылась новая жизнь — я впервые попал в город, лишенный для меня воспоминаний. И впервые я действительно
«Душный Дафтон,— бормотал я себе под нос,— Допотопный Дафтон, Дрянной Дафтон, Дохлый Дафтон…» — и умолк. Слишком тихо было вокруг. Кое-где в окнах горели огни, но казалось, что это нарочно, что все это — обман: ступи туда — и провалишься в черную бездну, в ведьмину яму, где будешь вечно потеть за станком, пока не сдохнешь. В канаве валялись окурки сигарет, апельсиновая кожура, бумажки от конфет, но не верилось, что какое-то живое существо курило эти сигареты, ело эти конфеты и апельсины. Город напоминал мне те детективные романы, которые продаются вместе с набором вещественных улик: окурков, дамских шпилек, отравленных леденцов…
Я шел по подвесному мосту к центру города. Вздувшаяся от растаявшего снега, подстегиваемая северо-восточным ветром река быстрей обычного катила свои воды. Мост покачивался и скрипел у меня под ногами, и на какую-то секунду мне стало страшно — померещилось, что мост, словно норовистая лошадь, хочет сбросить меня в воду. Я умерил шаг и заставил себя идти спокойно, но на лбу у меня выступили капли пота.
11
Элис ухватила меня за волосы.
— У тебя чудесное тело, ты знаешь это? И не слишком волосатое. Не выношу, когда мужчина похож на швабру.
Мне казалось, что я сейчас задохнусь.
— До чего ты хороша. Ты… У меня просто нет слов, чтобы выразить, как ты прекрасна.
— Да ну? Такая старая женщина, как я?
— Ты не старая.
— Старая, дружок. Во всяком случае, много старше тебя.
— Мне неприятно, что ты говоришь обо мне так, словно я какой-то несовершеннолетний,— сказал я с некоторой досадой.— Мне двадцать пять лет, и у меня есть кое-какой жизненный опыт.
— В этом я не сомневаюсь.— Ее синие глаза светились нежной усмешкой, Она притянула мою голову к себе на грудь.— Ну, тихо, тихо, малыш, успокойся, лежи тихо. Ты очень, очень старый и совсем взрослый и станешь великим человеком.
Я не видел ничего, кроме ее тела, не чувствовал ничего, кроме пряного запаха лаванды и едва уловимого, неописуемо прекрасного аромата женского тела. Я припал лицом к ее груди. Тонкие руки, обхватившие мою голову, дрогнули и напряглись.
— Боже мой, боже мой,— сказала она.— Какой ты хороший. Какой ты добрый. И ласковый. До тебя никто никогда не был так добр ко мне. С тобой я оживаю, все во мне оживает. Возрождается все, что было давно забыто. Это порой больно… Но мне все равно.— Она покрыла мое лицо поцелуями.
Эти поцелуи волновали меня больше, чем самый долгий поцелуй в губы. Они не были предвкушением чего-то, они были свершением. Они были влажные, как поцелуи ребенка, и мне нравилось это. Мне открылось, что до этой поры я никогда по-настоящему не любил женщины, никогда не испытывал всей полноты наслаждения. Прежние отношения между мужчиной и женщиной, которые я знал, представлялись мне теперь любовью киногероев — стерильно-чистых, надушенных и настолько лишенных собственного запаха и вкуса, точно вместо тела у них была обтянутая шелком резина, точно губы были единственной живой и чувствительной частью их организма, а в выделениях человеческих желез было что-то постыдное.
Элис была не более чувственной, чем другие, но она любила не стыдясь, не подавляя своих желаний, не зная запретов. В ее объятиях я быстро постигал любовь. И сейчас я целовал ее влажные губы, и мне казалось, что она становится частью меня, и хотелось, чтобы это длилось вечно.
— Ты такой красивый,— сказала она, сбрасывая простыню.— И в тебе есть что-то первобытное.
— Нет,— сказал я.— Постой, как это говорится в фильмах: я запутавшийся в тенетах, потерявший голову от любви ребенок.
Она нежно, едва касаясь, провела рукой по моей груди.
— Я бы хотела, чтобы ты был землекопом. Мне противно думать, что ты должен надевать на себя всю эту одежду.
— Но землекопы тоже ведь не разгуливают нагишом. Если на то пошло, так они надевают на себя куда больше, чем бухгалтеры.
— Все равно, я хотела бы, чтобы ты был землекопом. Я бы даже позволила тебе колотить меня по субботам… Джо, скажи мне…
— Все, что хочешь, радость моя.
Она выдернула волосок у меня на груди.
— Вот! Я возьму его себе на память.— Она прильнула лицом к моей груди и затихла.
— Но ты хотела меня спросить не об этом,— сказал.— И притом ты взяла его без спросу.