Путь одиночки

Остаток вечера пролетел быстро. Гости мало-помалу разошлись, Лариса осталась переночевать, к тому же, после обильных возлияний она уже не могла ровно ходить. Поддерживаемая с двух сторон Мирославом и Андреем, она добралась до ближайшего дивана и практически сразу уснула. Мужчинам пришлось самим всё убирать со стола и мыть посуду.

Тщательно полируя одно из блюдец, Андрей заметил:

– Не умеешь ты веселиться по-настоящему. За весь вечер так и не расслабился толком.

– Не умею, – признал Мирослав. – Потому что не люблю выпивать, не понимаю пошлых шуток и не участвую в дёрганых танцах. Такой уж я, – развёл он руками, позабыв, что держит в них вилки.

– Поосторожнее, а то в глаз мне попадёшь, – Андрей чуть отклонился. Вздохнув, он уже молча продолжил мыть посуду, сочтя бесполезными дальнейшие попытки переубедить кузена.

Мирослав же подумал про себя: «По-настоящему отдохнул душой и расслабился я нынче утром».

***

Через два дня Мирослав проснулся и ощутил лёгкое недомогание. Болела голова, во всём теле поселилась вялость, а из носа казалось, вот-вот потечёт неостановимый поток. «Кажется, я всё же переусердствовал тогда с «моржеванием», ведь не привык ещё к такому закаливанию, – подумал художник и тут же вспомнил, что сегодня должна открыться выставка его картин. – Ещё не хватало при всех расчихаться…».

Андрея опять не было дома с утра. Мирослав встряхнулся и, борясь с желанием чихнуть, прошёл в ванную. Умывшись тёплой водой, он почувствовал себя чуть лучше, но в носу не прекратило свербеть. Мирославу пришлось вытереть побежавшие сопли платком.

Он перекусил на скорую руку очередным салатом, приготовленным вчера вечером Ларисой (теперь она всё чаще появлялась в квартире кузена). Шмыгая носом, Мирослав убеждал себя, что это пройдёт, ведь он практически никогда не жаловался на здоровье.

Наверно, только ему могла прийти в подобный момент мысль: «Клин клином вышибают». Он встал, решительно оделся и направился к Серебряному бору. По дороге он всё ещё сдерживал себя, чтобы не чихнуть, и спорил сам с собой: «Я никогда не болел! Да, но слишком переусердствовал во время закаливания… И сейчас иду зачем-то туда же… Но нет! Природа лечит, а не таблетки в аптеке!». Так, разрешив разногласие внутри себя, Мирослав подошёл к тому же водоёму, что и два дня назад. На сей раз здесь никого не наблюдалось, но на глинистом берегу он увидел явственный отпечаток чьей-то босой ноги – видимо, кто-то из «моржей» проснулся раньше, поскольку след был ещё свежим.

Набрав воздуху в грудь и постаравшись забыть про головную боль и потёкший снова нос, Мирослав быстро разделся до трусов. Через миг он уже смело прыгнул в ледяную воду – и снова почувствовал то же, что и раньше: словно что-то огромное навалилось на него и мешает дышать. Но, едва вынырнув, Мирослав ощутил лёгкость во всём теле, свободу и какую-то внутреннюю силу. Выбираясь на берег, он уже напрочь забыл про головную боль, вялость и шмыгающий нос, который, словно испугавшись закаливающей процедуры, тут же перестал его беспокоить.

…К открытию выставки Мирослав уже чувствовал себя абсолютно здоровым. Андрей заехал за кузеном, и вместе они вскоре прибыли в музей, возле которого уже собралось несколько заинтересованных людей.

Безо всяких пышных церемоний, разрезаний ленточки и тому подобного сотрудник музея объявил об открытии выставки и пригласил всех пройти в зал. Конечно, Мирослав с Андреем вошли первыми, за ними – пара девушек странного вида, с раскрашенными зелёными волосами и цветными точками на лбу. Кузен пояснил художнику, что это – две сестры, нарисовавшие остальные картины, представленные на выставке.

Едва войдя в зал, Мирослав убедился, что творения двух сестёр под стать их внешнему виду: такие же аляповатые, бьющие в глаза яркими красками, и столь же непонятные. Почти на каждой их картине было нарисовано что-то с неясными контурами, представлявшееся в воображении не то пьяным драконом, не то поломанным фортепьяно. Работы Мирослава, расположившиеся на противоположной стене, являлись резким контрастом к картинам двух юных художниц. В творчестве Корнева чувствовалась жизнь, она пробивалась горным чистым источником на одной картине и прорастала подснежником сквозь сугроб в другой; пламенела красками заката и рассвета; тянулась к наблюдателю ветвями деревьев. Мирослав глядел на свои творения и снова поражался тому, что вложил в них – будто частичка его души осталась в каждом мазке…