Путь с войны

Сарай разбирали до вечера, ненужный хлам Тарас хотел выкинуть на дорогу, но Ырысту воспротивился этому, нагрузил ржавую тачку и со страшным скрипом отвез мусор в яр за деревней. Починили в бане дверь, выкорчевали старый пень. А на следующий день Ырысту выдирал из земли корешки в палисаднике у Галины.

Вскоре он, расплетая косу, лежащую на подушке, спрашивал:

– Галк, а правда гутарят, что ты с эсэсовцем в открытую жила?

– Что с того? – лениво потянулась Галина по постели.

– Ничего.

– Хилючка напела? Каждый выживает, как может. Разве не так?

– Так.

– Я еще и с полицаем была, и со вторым секретарем райкома партии. С подпольщиками была. Теперь с тобой хочу быть. Эй, руки! Попозже хочу, дай отдышаться.

– А Хилючка, Алена, она с немцами крутила? – спросил Ырысту.

– Та-нет. Точно, нет. Нужна она больно.

– А ты, значит, нужна?

Галина встала с кровати, на ее ягодицах краснели следы пальцев. Она накинула ночнушку, выпила воды из кружки и сказала.

– И без тебя здесь хватает, кто осуждает. Половина села морды воротят, не разговаривают.

– А другая половина одобряет?

– Много вопросов, милок. Я же не спрашиваю почему у тебя документы другого солдата.

– Ух, проныра. Снял называется гимнастерку, – Ырысту стал одеваться. – Я к тебе, Галинка, больше не приду.

– Придешь.

– Завтра.

Тарас глядел в раскрытое окно, когда вернулся Ырысту, который со двора начал возбужденно говорить:

– Слышь, Тарас! Я узнал за Алену во время немцев…

– Ни-ни-ни! Замолкни! – Тарас закрыл правое ухо мизинцем, левым уткнулся в оконную раму. – Ничего знать не хочу! Это все не важно!

– Ладно, молчу.

– Я все продумал – тебе спасибо, надоумил – все, что было, пусть быльем порастет. Все не важно.

– Ну и правильно!

– Сходи к Литовченкам, займи, я отдам потом.

– В бочке должно плавать, – вспомнил Ырысту.

– Значит, сходи к бочке.

В последующие дни Бардин провел капитальную уборку и мощнейшую починку в хозяйстве Хилюков. Тарас помогал по мере сил, и с работой к нему возвращались спокойствие и уверенность.

– Ирис, скажи, как ты делаешь «ух!», – просил Тарас цепляя щупальцем ведро с песком.

– У-ух!

Двор преобразился, из запущено пустого стал добротным и ухоженным. Ырысту даже привез на тачке из-за деревни гладких камней и отсыпал дорожку с обеих сторон калитки. Часть переулка, прилегающую ко двору – тоже прибрал, где-то подсыпав, где-то скосив. И удивительное дело, селяне видя такую заботу вдруг тоже взялись за избы свои заброшенные, за свои огороды заросшие, за деревенские улицы, откуда убрали шлак и дерьмо, чего не бывало со времени НЭПа.

Благоустройство деревни отнес к своим заслугам глава сельсовета, невзрачный не старый мужчина, производивший впечатление марионетки-карьериста. Эта бедовая буратина пришел к Хилюку агитировать на покупку облигаций государственного займа. Говорил глава на невыносимом суржике, разбавленном канцеляритом. Алена, подбоченясь, стояла средь двора и то резко, то с мольбой пыталась отказаться.

– На что? Николаич, на что? Какие облигации, когда вместо денег – трудодни? Побойся Бога.

Председатель ответствовал, что он и Бога уважает, и того, кто повыше, а коли есть указание, то облигации надо брать, муж у тебя, который Тарас, сущий куркуль, каких поискать, так у него запасы, заначки, их надо вскрывать. Ырысту, сидящий на ступеньках крыльца, высказал вполголоса что-то ругательное, глава сельсовета услышал, спросил «это кто, прописка е?». Бардин подумал ругательное уже в собственный адрес, надо тихо сидеть, не высовываться.

Из-за угла вышел Тарас, послушал пару куплетов агитки, сказал главе, что денег нет, что держимся, как можем, делая при этом беспалой рукой те движения, которые сурдопереводчик понял бы как «Вон пошел отсюда!». Хилюк не постеснялся сказать это и вслух. Обиженный председатель пошел к следующему дому, а Алена сказала:

– Ты бы уважительней, Тарас.

– С чего бы?

– Власть.

Тарас сел на крыльцо рядом с Ырысту, проговорил:

– Власть. Власть, ты разумей, это запах пота. Пот сам по себе безвкусный, а вонища, когда пот мешается с грязью. Тогда надо с мылом смывать.

– Что ты такое говоришь? – немного испуганно сказала Алена.

– А это не я! – Тарас лукаво посмотрел на Ырысту. – Это китайский император Сяо Вэй сказал. Знаешь такого, Алёнка?

– Не знаю.

– Да знаешь! Песня же есть, – тут Тарас запел. – Песня: «Сяо Вэй, Сяо Вэй, пта-ше-чка! Канаре-ечка жалобно поет!». Так братан?

– А есть еще с отчеством китайским, – с серьезным видом сказал Ырысту, запев романс. – «Сяо Ляо Вэй мой, сяо ляо вэй. Голосистый сяо ляо вэй. Ты куда летишь…».

– Дураки! – Алена засмеялась и пошла в огород к свои грядкам.

Утром Ырысту сидел на крыше, возился с зазором между кровлей и трубой. По лестнице забралась Алена, протянувшая ему жестянку с гвоздями.

– Мне не нужно, – удивился Ырысту.

– Для маскировки – тихо сказала Алена. – Хотела благодарить. Спасибо тебе, Ырыст.

– Не трудно.

– Я же всё боялась, что Тарас… ну сделает с собой что-нибудь. До того черный был. Или со мной сделает. Такой черный аж страшно. А теперь… спасибо тебе.

– Вон что. Пожалуйста.