Путь теософа в стране Советов: воспоминания

В первые же дни я заприметил пару заключённых. Они очень выделялись. Один — брюнет с густыми бровями в чёрных роговых очках, другой — блондин, высокий, с открытым лицом, с политическим зачёсом. Оба чисто, даже щеголевато, одеты, со шпаной не якшались, всегда серьёзны, даже было что-то печоринское во взгляде. Начальство к ним относилось с явным уважением. Я решил познакомиться, — наверно, политики. Но как они сюда попали? К счастью, сперва расспросил в своей камере.

— Это крупные медвежатники (взломщики). Великие мастера автогена и электросварки. Иваны уголовного мира. Действительно интеллигенты! Бывшие техники или даже инженеры. А теперь князья: только бровью поведут, им шпана что угодно из-под земли достанет. По 10 лет имели за взлом сейфов в банках.

Остальная братия, щеголявшая в кальсонах, состояла из домушников, форточников, городошников (базарных воров), шармачей (карманников), скокарей (трамвайных воров) и прочих. Все были узко специализированы, как в Главпрофобре, но с виду неразличимы. От них надо было держаться по возможности в стороне, но, если приходилось иметь с кем-нибудь дело, например, на работе, то ни в коем случае не «залупляться». Такова уж тюремная демократия, она не смотрит на то, почему ты попал в исправдом. Хоть ты и фравёр, иначе штымп, грач, одним словом, не «свой», но раз ты здесь, изволь быть со всеми запанибрата. Перед законом все равны. Иначе изобьют до полусмерти.

Внешне я подчинялся этой традиции, конечно, не допуская фамильярности. Но было трудно. Особую гадливость во мне вызывал благообразный пожилой мужчина с окладистой бородой, ткач по профессии. Он растлил свою дочь в возрасте полтора года. Девочка при этом умерла. Поразительно! Жена ему способствовала! Ткач со смехом и бахвальством рассказывал все подробности своего ужасающего преступления. Он повадился ходить ко мне на работу. Он, конечно же, был «чумовой» (ненормальный), но от этого я не чувствовал себя лучше, когда он по-дружески протягивал мне руку.

Между собой урки «ботали по фене» (говорили на своём языке). Как-будто по-русски, и в то же время ничего не поймёшь. Иногда обыкновенные слова мешали с блатным жаргоном. Тогда кое-что можно было понять.

Вижу, раз на прогулке, урка сидит на бочке и плачет, размазывая грязными кулаками по лицу слёзы. Товарищ его спрашивает:

— Ты чего?

— Пахан загнулся.

— В доску?

— В ящик.

Оказывается, у парня умер отец.

Некоторые слова вошли в тюрьме во всеобще употребление и даже проникли в изящную литературу, как например глаголы «шамать», «кемарить», «кнацать». Друг друга урки называли по прозвищу. Часто встречались такие как «цыган» (брюнет, курчавый), «кинто» (грузин, кавказец), «седой» (блондин), «чума» (псих) и т. д.

Урки были жестоки, вероломны, обидчивы, вспыльчивы, но в то же время трусливы и иногда сентиментальны. Сплошь алкоголики и наркоманы, они часто теряли облик человеческий. Глубоко заблуждаются те люди, которые видят в этой публике стремление к романтике, к проявлению своеобразной храбрости. В массе они напоминают обезьян, каковыми и показались мне с первого взгляда, но не горилл, злобных и вздорных, а трусливых павианов.

Я уже упоминал про закон урок. Не раз я слышал его действие. Когда камера пела хором, если прислушаться, можно было различить крики и стоны истязуемого. Это, заглушая стоны пением, спускали седьмую шкуру с заигранного. Надзиратели относились безучастно к таким экзекуциям. Пение производилось для их удобства — чтобы они могли сказать, что не слышали стонов.

Говорили, что в Таганке в камере урки повесили на тюремной решётке своего товарища, обнаружив, что он был ссученным.

Раз я был свидетелем такой сцены. В тюремной лавочке за всякой дрянью, карандашом или катушкой ниток, надо было стоять в очереди 2–3 часа. Внезапно какой-то урка с шальными деньгами, видно, только что ободравший «штымпа» (новенького), ввалился, растолкал всех и потребовал, чтоб ему отпускали товар без очереди. Продавец, здоровенный детина, бывший матрос, а теперь тоже заключённый, отшил нахала, причём сильно досталось и его матери. Тот смылся, но через несколько минут появился вновь с двумя «сявками» (такими же «товарищами») и с дрыном (палкой). Они зажали матроса в угол и раз десять огрели дрыном по голове и по физиономии. Но матрос встрепенулся как ни в чём не бывало и, хотя кровь залепляла ему глаза, бросился в погоню за пустившимися наутёк врагами, на ходу скликая товарищей.

— Теперь пойдёт по камерам поножовщина, — говорили опытные заключённые.

Действительно, поножовщина состоялась. У главврача околодка — заключённого, крупного специалиста по подпольным абортам, сильно прибавилось хирургической практики.

Интересно, что администрация и в этом случае не вмешивалась. «Ведь никого не убили, надзор не пострадал! Ну и пусть разбираются сами!»