Путь в революцию. Воспоминания старой большевички

В эти минуты он отдавал себя пению целиком — энергично притопывал в такт ногой, и в глазах его сверкало не только веселье, но и глубокий революционный энтузиазм.

Вдосталь насладившись пением, мы как-то незаметно перешли к разговорам о своих — то есть партийных делах.

Кончилась эта памятная встреча. Все разошлись. Ульяновы уехали к себе в Шушенское, но связь Владимира Ильича с Пантелеймоном Николаевичем не прерывалась. Они переписывались по поводу шахмат, но из тех же писем мы узнавали и о жизни семьи Ульяновых. Каждый раз с нетерпением ожидали мы весточки из Шушенского. А вспоминая Ленина, говорили о том, как замечательно сочетается в нем умение непринужденно веселиться со способностью вести серьезнейший разговор о политических проблемах, говорили о его личном обаянии, которое привязывало к нему людей на долгие годы.

СНОВА ВПЕРЕД!

Вот и 1900 год. Начало нового столетия. Помню, в тогдашних юмористических и публицистических журналах не было недостатка во всякого рода предсказаниях, носивших совершенно курьезный характер. Мы, революционеры, не задавались прогнозами на грядущие десятилетия, но твердо верили в победу революции и думали над тем, что необходимо делать в настоящую минуту для ее торжества.

Новый год был замечателен тем, что 29 января для тех из ссыльных минусинских социал-демократов, кто был арестован одновременно с Лениным, в 1895 году (в шутку их называли «декабристами», по дате ареста — 8 декабря), заканчивался срок ссылки.

Морозная сибирская зима тянулась для нас на этот раз особенно долго. В ожидании заветного дня мы деятельно готовились к долгожданному отъезду, мечтали о будущем, о том, как вновь примемся за революционную работу. Правда, дальнейшая жизнь представлялась в тумане, но главное в ней — борьба за освобождение России от гнета самодержавия, за создание революционной марксистской партии — было ясным и стояло в центре всего.

Владимир Ильич, готовясь к отъезду, продумал организацию нашей революционной деятельности после выхода на волю. О своих планах построения партии, о создании общероссийского социал-демократического органа, вокруг которого будет развертываться вся работа социал-демократов практиков, Ленин сообщал нам в общих чертах. Но каждому из нас в отдельности он давал совершенно конкретные советы, проявляя при этом большую заботливость. Пантелеймону Николаевичу он сказал:

— Вы семейный, и вам будет лучше всего поехать сначала в Омск. Я уже списался с главным врачом Омской железнодорожной больницы, который женат на сестре Веры Фигнер. Он дал согласие принять Ольгу Борисовну к себе, фельдшерицей. В Омске вы проживете некоторое время — до тех пор, когда я смогу вызвать вас для подпольной работы в Россию.

Собираясь в обратный путь, молодая часть ссыльной колонии вела себя довольно беспечно. Но Ленин, несмотря на всю свою занятость, нашел время, чтобы подумать и позаботиться обо всех, и принял в организации поездки самое деятельное участие.

Еще за месяц до отъезда я получила от Владимира Ильича письмо. В нем он давал два дружеских наказа: приготовить хорошо крытый зимний возок для моей маленькой дочки и меховой мешок. Кроме того, он просил заготовить «на всю отъезжающую братию» тысячи две замороженных пельменей. Советы эти были очень кстати, и я с признательностью оценила внимание и предусмотрительность Ильича. Мать я была еще молодая, неопытная, а нам своего детеныша надо ведь было везти ни мало ни много — пятьсот верст до станции железной дороги в зимнюю стужу.

Стали мы вдвоем с Пантелеймоном Николаевичем готовить крытый возок. Возок получился хоть куда. Мы его тщательно обили плотными ткаными сибирскими коврами. А для девочки я смастерила замысловатую шубку — мешок из двойного слоя беличьего меха, с капюшоном; она наглухо застегивалась спереди и снизу. Но… я переусердствовала: в этой шубке и в этом возке Оля так обливалась потом, что в конечном счете простудилась на первом же отрезке нашего пути — при переезде из Ермаковского в Минусинск.

Не все члены ермаковской ссыльной колонии с нетерпением ожидали дня общего отъезда. Ничего радостного не нес он Курнатовскому, срок ссылки которого еще не закончился, и Доминике Васильевне Ванеевой.

— Здесь могила моего мужа, — заявила она, — тут я и останусь жить…

С тех пор я больше ничего о ней и о ее сыне не слышала. И теперь, интересуясь, как сложилась жизнь Доминики после нашего отъезда, я не смогла найти ее следов. Возможно, что ребенок не выдержал суровой жизни, а вместе с ним и его мать… Но это только мое предположение.

Грустно распрощались мы с Курнатовским, Доминикой и маленьким Анатолием. По дороге в Минусинск я обнаружила, что мешок пельменей, добросовестно приготовленный мной по совету Ильича, — забыт в Ермаковском. Велико было мое огорчение, но возвращаться… В Минусинске уже собралась вся колония — дожидались нас. Узнав о забытых пельменях, кое-кто не удержался от упреков в наш адрес:

— Эх вы, революционеры, завели ребенка-обузу…