Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1

— И в конце-то концов, мы с тобой в чертовски подходящем месте для размышлений над всяким таким и избавления от лишнего. Как там говорила милейшая Полли? Внутреннее очищение? Вот и просветишься малость — а до кучи нам надо бы выяснить, что за процедуры проводит уважаемый доктор, посмотреть охрану, глянуть, как там с доступом в административное здание… Вдруг удастся в документы заглянуть. Понятное дело, задружиться с персоналом и пациентами. Нянечек беру на себя, с пациентами придётся тебе налаживать связи. Главное — не выспрашивай о том, почему они здесь, разве что сами расскажут. Корчи из себя новичка, пусть пообъясняют, что да как. Можешь выяснить, кто и сколько раз тут… но в целом источай молчаливое сочувствие и будь малость потерянным, лады? Да, и поглядывай — если вдруг кто не в себе.

— Говоришь так, будто ты уже бывал в таких местах.

— Ну, если говорить уж начистоту, — заговорил я, оглядывая уютненькую комнату с мягким светом, — я и правда как-то побывал в таком месте. Было дело. Ага.

— И… чем всё кончилось?

Ухмыльнулся. Потёр старый, едва различимый шрам на запястье.

— Если уж начистоту — я оттуда сбежал.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

Лайл, конечно, имеет в виду Рифы. Может быть, мне стоило бы смеяться. Потому что это место так вызывающе не похоже на Рифы.

Но сердце давит так, словно не хватает воздуха. Гляжу на светлые обои, безмятежные картины, нелепые и милые безделушки в коридорах — и чувствую себя увядающим растением без дождя. Душно, сухо, внутри будто бы ноет что-то. И ещё тревога, словно ты в худшей из клеток.

Может быть, это из-за того вопроса, который мне задал учитель на границе с Алчнодолом. И на который я так пока не могу ответить.

А может, возвращение в детство — и есть самая страшная тюрьма, которой следует бояться.

Короткие штанишки, сюсюкающие обращения, и приторные улыбки, и приглашение к церемонии обеда. Пастельная столовая — вся в оттенках томно-голубого и светло-розового, на каждой скатерти весёлая вышивка. И — «Непременно моем руки, не забываем!», и зайчики, птички, единороги в рамках; и столики по два, по три, по четыре человека, за столиками — другие пациенты, в точно таких же коротких штанишках, в бледных курточках, с безмятежным довольством на лицах. Разные возраста и разные статусы — из-за одежды сложно определить, но здесь явно есть знать, а вот тот, усатый, должно быть, крупный торговец, а ещё…

Размышления прерывает пинок в голень от Лайла Гроски. Верно, нужно напоказ отрешиться от всего. Сесть за столик на двоих в углу, под вышитым фениксом. И сразиться с бледно-зеленым протёртым супом, одолеть куриные котлетки на пару, выдержать сельдереевое пюре и варёную морковь. Без специй и почти без соли.

— Видимо, солить это мы должны своими слезами, — говорит Лайл, отведав первую ложку. — Ешь, милый сын. Познай скорби мира до конца.

Между столиками расхаживают нянечки-санитарки. Округлые, неуловимо схожие друг с другом, с пчёлками на фартушках. Взъерошивают сидящим волосы, остерегают: «Супчик горячий, подуй!», предупреждают: «Чего расшумелись не как хорошие мальчики?»

А все эти взрослые с усами, лысинами, морщинами… взрослые в коротких штанишках глотают безвкусные блюда. И хихикают, вертятся, болтают, стараются залепить соседу варёной морковкой в нос — словом, ведут себя как мальчишки, едва прошедшие Посвящение.

Улучив момент, показываю на них Лайлу, который с постным лицом атакует такой же постный суп.

— Вот уж не приведи так оголодать, — шепчет Лайл и делает раккантский жест «Благоприятной трапезы».

— В Ракканте считают, что пряная и солёная пища вредна детям, — механически напоминаю я. — Она возбуждает в них страсти.

Мой якобы отец должен бы быть привычен к таким блюдам с детства. Однако его унылая физиономия решительно не настроена выражать энтузиазм.

— Не скажу, что во мне возбуждает эта пища… Вполне возможно, такое жрёт мой знакомый коллекционер. Чтобы всегда быть готовым к убийству, кх-кх.

Упоминание о Нэйше окончательно уничтожает аппетит. Откладываю ложку, всё равно в моём диагнозе прописан отказ от еды. И тут же надо мной оказывается сюсюкающая нянечка (или всё же санитарка)?

— А почему мы не кушаем? Нет-нет-нет, надо как следует покушать, а то можно остаться без десертика, ай-яй! Ну попробуй же, капризуля, давай, как это вкусненько, это же такая ням-нямочка, вот посмотри, все же кушают, один ты не кушаешь! А чтобы это нам сделать, чтобы такой славный мальчик покушал? А если рассказать историю? Или покормить с ло-о-ожечки капризулю?

Она воркует утробно, умильно — добродушноликая, вся состоящая сплошь из округлостей, на переднике вышито «Сэнди». Я же недоуменно моргаю — пока моей голени не достаётся под столом ещё пинок.