Голос прошлого звучит во мне — голос моей невыносимой — и мой голос слабнет, так что слова клятвы получаются совсем неубедительными:
Дальше петь не могу. Но вместо меня вступает старый Найви. Неожиданно высоким, чуть надтреснутым голосом. И с неплохим слухом:
Завершается пение неожиданным: «Дурак!» Мысленно соглашаюсь: ведь если бы рыцарь и впрямь любил деву — разве не постарался бы он… опять и опять? Но рядом уже стоит Лайл в обличье раккантского отца:
— Па-а-апрашу не оскорблять моего сына. Не знаю, какие тут порядки, но я, знаете ли, не позволю… и могу заверить, мы обладаем достаточным влиянием в обществе! Дальби, сынок, хочешь уйти отсюда? Здесь такой хороший бассейн. И рыбки.
Старик смотрит на Лайла, приподнимая кустистые брови под свисающими прядями волос. Даже рот приоткрыл, будто бы в восторге.
— Мальчик, ты куришь?
На физиономии Гроски без малейшего промедления отрисовывается глубочайшее возмущение.
— Да как вы могли даже предположить этот гнусный порок… в жителе Ракканта!!
— Значит, куришь. Пьёшь?
— Если хотите знать — я веду поставки в храмы Эрдея, и грехи винопития, а также вископития и пивопития, и чего уж там таить — ромопития, так вот, все они относятся к ужаснейшим…
— Насто-о-о-олько⁈ А за красавицами таскаешься?
— Чтобы я бросил взгляд на кого-то, кроме своей супруги!!
— И это, да⁈ Тогда почему такой умный⁈
Лайл Гроски безмолвно вопрошает меня взглядом. Закатываю глаза, показывая, что собеседник не в себе.
— Познакомься, отец. Это Найви. Он здесь…
Местный сумасшедший? Местная тайна? Кто отправил его сюда? И с таким Даром… вернее, с его отсутствием — на правой руке у старика — кожа гладкая. «Пустой элемент».
— Здесь — не там, — бормочет Найви и деловито замешивает песок в ведёрке. — А что там? А там — ничего. Совсем ничего вот. Отец-молодец-шельмец. Ха-ха! И точка. Я отец и ты отец. У меня есть дочка. У тебя есть дочка?
Почти незаметная тень падает на лицо Лайла. Он украдкой оглядывается и плюхается на бортик песочницы — чтобы не просто стоять рядом с нами.
— Я как-то… всё больше по сыновьям.
— Невезучий. И сын дурак. А у меня дочка умничка, красавица. Цветы любят её. Единороги к ней ходят, — угощаться яблоками. Птицы поют для неё. А зовут её…
И замирает, устремив взгляд куда-то ввысь. Рассеянно улыбается, пока руки живут совсем отдельной жизнью. Проворно пекут зверушек из песка при помощи деревянных формочек. Шлёп-шлёп-шлёп — вот и единорог, и яприль, и двухголовый кербер…
— Вы здесь из-за дочери? — спрашиваю я тихо — и вижу, как его лица тоже касается тень, но не такая, как у Лайла. Будто бы тайный отзвук страха и чего-то ещё.
— Я здесь… я… тоже играл не в те игры, малыш.
Показалось мне — или губы у него задрожали, а в глазах на миг блеснуло что-то, что… Погасло, стёрлось спокойствием и радостью.
— Ха! Дурак и умный, а одинаково кислые! Кислое — невкусное! Вкусное — вечером. Стой-стой, Куколка, погоди. А ты их тут видела? И я не видел. И старый Фурбль не видал! Они сегодня первый день. Да? Потому грустные?
Мы с Лайлом одинаково подавленно киваем — и старый Найви тут же преображается в олицетворение гостеприимства.
— А-а-а-а, понятно. Ясно. Слышь, Куколка? Они в первый раз. В первый день. Они ещё не видели её. Не приходила. А то б смеялись.
— Кого мы не видели? — спрашивает Лайл. Он лепит из песка пирожок и старается спрятать напряженный взгляд.
— Так Хозяюшку же!
— Полли?
— Кто такая Полли? Это так вы её зовёте? — сумасшедший косится с удивлением. — Ну, может, и Полли, кто там знает. Хорошее имя — Полли. Что-то напомина…
И застывает с приоткрытым ртом — глядя туда, где начинает обозначаться закат. Мы с Лайлом сидим в тишине. Я вяло ковыряюсь в песке. Никогда не умел лепить. Интересно, смог бы я вылепить Дракканте-касл? Или «Ковчежец»?
Нянечки уже начинают созывать всех на ужин, когда старик просыпается. Испытывающе посматривает в моё лицо и хлопает по плечу.
— Утром будет лучше, — обещает. — Ночью она придёт. Ночью она… возьмёт грусть. Завтра будем хорошо играть!