Путанабус. Трилогия (СИ)

– А что я? У меня на даче кроме наградного маузера с «Красным Знаменем» на ручке, еще пара пулеметов с гражданской заныканы. «Льюис»[473] английский и кольт американский.[474] И патронов к ним «родных» дохрена. Решил я: не дамся. Загнал всех своих в подпол, а сам с адъютантом как полили в два ствола, так чекисты сразу на жидкий стул сели. Залегли, и не шкнут. Сцыкотно им воеватьто. Не привыкшие они к этому. А как мы гранату кинули, так они вообще за деревья попрятались. Так два часа в позиционную войну и играли. Они шевельнутся – мы очередь. Они лежат, мы магазины с лентами набиваем заранее. Потом Коба позвонил. Сказал, чтобы я не нервничал, никто меня трогать не будет. И, правда, смотрю в окно: погрузились опричнички в свой транспорт и умотали. Но, говорит, пулеметы, все же сдай. Фу, мля, за это надо выпить. Труханул я тогда, как на духу говорю, в сабельной рубке так не трухал. А у меня все же пять Георгиевских крестов за храбрость в бою.

– Как пять? – не понял я и тут же уточнил: – Полный бант – это четыре креста.

– Тут такое дело было, понимаешь, перед тем как нас на Кавказский фронт перебросили… В общем, дал я в морду вахмистру, чтобы он руки свои не распускал. И меня за это под суд. Расстрел грозил, но заменили лишением Георгиевского креста. Первого моего. А потом я еще четыре заработал. Вот как оно по жизни бывает. – Маршал выдохнул и красиво сцедил стакан водки, занюхав его «мануфактуркой».

– А дальше что было? Ну со Сталиным?

– А вот дальше – военная тайна. А у тебя, паря, допуска нет, – смеется. – Лошадку я свою до ума доводил, которую потом «буденновской породой» назвали, хотя справедливее было бы ее казачьей породой назвать. От политики и большой власти отошел я до самой войны, но и не трогал меня никто. Даже сучонок Клим, который свою подпись на мой арест поставил. Тогда ведь как было: без подписи наркома никого и арестовать не могли из его ведомства. А рабочего, коли трудовой коллектив его на поруки взял, тоже отпускали.

– А потом?

Маршал помолчал и ответил грустным голосом:

– А потом колебался я синхронно с линией партии.

– А вот говорят, у вас в Первой Конной армии Бабель был?

– Хорошая бабель была, – кивнул маршал и игриво улыбнулся. – Но не о том сейчас речь. Не с тех яиц началась Троянская война.

Потрогал маршал мой лоб холодной рукой. И сказал уже тоном заботливой сиделки:

– Ну вот жар твой на снижение пошел. Что и требовалось…

– Больной перед смертью потел? – припомнил я старый анекдот. – Потел, отвечают. Очень хорошо!

А маршал, совсем не посмеявшись, снова растянул меха гармошки, позвякивая колокольцами.

И исчез, не допев.

Вот хотите – верьте, хотите – нет, а бутылка водки из морозилки тоже исчезла. Правда, это я уже потом обнаружил.

Но подлечил он меня, призракэкстрасенс. С этого времени я потихонечку на поправку пошел.

И последний такой сонявь я очень хорошо запомнил. Был он как те глюки, что посещали меня под охедином в сефардском госпитале Виго – реальнее самой реальности в ощущениях.

Ехал я кудато в поезде, ночью. Плацкарте голимом, советском, на ощупь сальном. На боковой сидушке. И был я в зеленой курсантской форме с черными погонами. В «парадке» с галстуком, что характерно.

Напротив меня сидел небритый мужик с суховатым лицом, в потертом пиджаке. Синяя шерстяная сорочка с красной искрой расстегнута на три пуговицы.

Между нами на столике практически выпитая бутылка «Сибирской» водки со штампом вагонаресторана на этикетке и нехитрая закусь из той породы, «чтоб была» для порядка. Без закуски пьют только алкоголики.

В окнах ничего не было видать. Темень и темень.

Вагон тревожно спал, покачиваясь.

Полумрак от дежурных лампочек.

И мерный перестук колес на рельсовых стыках.

– Вот ты учишься – так учись, – втирает мне этот мужик. – Мне учиться не дали. В Суворовское училище в конце войны разнарядка на меня пришла из военкомата, но не пустила родня. У меня отец – Герой Советского Союза, пал смертью храбрых при форсировании реки Днепр. И мне, как сыну Героя, пенсию хорошую платили. Вся семья с той пенсии кормилась. Хоть Алтай и благодатный край, а после войны и в нем было очень голодно. А в шестнадцать лет посадили меня на комбайн. Помощником. Так моя задница к этому комбайну на всю жизнь и приросла. А я учиться хотел. Шибко хотел. Не срослось. Не было бы этой долбаной пенсии за отца, может быть, и выучился. Так что учись, пока дают. И за себя и за меня учись…

Проснулся я после этого сна совсем здоровым. Только очень слабым. Но стамеску с киянкой руки держали.

Работать надо.

Учиться я давно выучился и за себя, и за того парня.

А через неделю я и «лапландер» за ворота смог выкатить. Ученикам в лесном колледже промдизайн читать. Я там только почасовик, и бюллетень мне никто оплачивать не собирался.

Новая Земля, Протекторат Русской армии.

Пригород Демидовска. Поселок Нахаловка.

23 год, 10 число 3 месяца, понедельник, 18:30.

Огляделся я в кабинете и сказал, что это хорошо. Можно убирать инструменты.