Путешествие

— Видишь ли, мой дорогой... Как бы это тебе сказать? Это очень похвально, что ты интересуешься искусством, и ты знаешь, конечно, что я первый всегда был за это, ну и, наконец, что говорить, именно я направил тебя на этот путь. Но ты, мой дорогой, к сожалению, ни в чем не знаешь меры, если теннис- так только теннис, если филармония — так только филармония. А в жизни надо...

  Он помолчал минуту, полуоткрыв рот, как бы соображая, что же именно в жизни надо. Ему как-то не удавалось это сформулировать. Наконец он махнул рукой и сказал:

 — Что тут долго разговаривать! Артистом ты не станешь, так как для этого надо иметь талант, да я этого и не хочу, потому что все артисты —голытьба. Интересуйся искусством, пожалуйста, но в меру, а ты ведь как одержимый.

 Он опять помолчал, потом взглянул на Генрика исподлобья и спросил:

  —Говорят, ты отказался участвовать в сборной хоккейной вашей школы?

  —Да, папочка.

  —Почему?

    —Но ведь это глупо.

   —Как это глупо?

  —Просто глупо. Бить сплющенной палкой по резиновой шайбе глупо. Да еще на коньках.

   —Но, мой дорогой! Теперь из-за этой твоей блажи школа не будет участвовать в розыгрыше.

  — Ну и не будет. Что ж такого?

  — Ладно, оставим это. Вот, возьми. Я достал два билета на сегодня на бокс. Польша — Германия. Участвует Кольчинский. Ты доволен?

  Генрик покачал головой.

   —К сожалению, ничего не выйдет. Сегодня вечером в филармонии Артур Шнабель.

  — Плюнь на это.

   —Я плюну на Кольчинского.

    —Вот как? Ну, подожди же —взорвался отец и вышел из комнаты.

   На другой день от отказался купить Генрику комедии Мюссе, которые перед тем обещал.

  — Пошел бы со мной на встречу Польша — Германия, я бы купил, а так пусть тебе покупает Артур Шнабель.

  Генрик  удивился. Еще недавно отец запретил ему купить теннисные мячи в наказание за то, что он не

пошел с ним на «Федру» Расина, а вместо этого отправился на розыгрыш кубка Дэвиса.

  Он удивился, что один и тот же человек за одно и то же  может в одном случае наказать, а в другом —

наградить.

  Без остатка поглощенный поисками архангельских черт Вечности, Генрик не заметил перемен, которые за это время произошли дома.

  Уже не устраивались пышные приемы со знаменитостями. Родители уже не ходили на балы и не ссорились друг с другом по поводу того, кто из них более эрудирован. Мать меньше заботилась о своих туалетах, потускнела и притихла. Отец часто сидел у окна и, уставясь в одну точку и перебирая пальцами на колене, вздыхал про себя: «О-хо-хо, так, так».

  Из трех слуг осталась только кухарка. Дом как-то поблек, погрустнел. Со стены в гостиной исчез гобелен, голубая с золотыми узорами штора оборвалась, и никому не приходило в голову ее прикрепить, как никому не приходило в голову убрать с рояля фигурку из севрского фарфора, отбитая головка которой лежала рядом. Мебель потеряла блеск, десерт был отменен, кот, которого раньше старательно запирали в кухне, ходил, где ему хотелось, и  никто не обращал на него внимания. С потолка в коридоре сыпалась штукатурка, если кто-нибудь слишком сильно хлопал дверью.

  Все напоминало тяжелое похмелье после большого пира.

  В чем-то хватили через край, где-то перешли какие-то границы. Трудно сказать точно, где и какие. Несоответствие между стремлениями и возможностями приводит к нарушению границ. А это в свою очередь приводит к разорению.

    Отец обанкротился.

Поплыв на романтической волне возвышенных переживаний, он запустил дела банка и свои собственные. Катастрофы не произошло, но усилия, направленные на то, чтобы ее избежать, вызвали полный упадок.

  Наступило замешательство, хаос, неразбериха в понятиях и нормах.

  Мать дала в кафе пощечину актрисе Польского театра, которая обвинила ее в том, что она не отличает Матейко от Пикассо.

  Отец вызвал на дуэль известного поэта, который подверг сомнению его знание французской литературы.

  На вызов поэт ответил: «Поцелуйте меня в...» Над отцом все смеялись. Эмиль назвал его дураком и уехал за границу, не  попрощавшись и не вернув  солидный долг.

  Родители потеряли привычную почву под ногами, а на чужой, когда их перестала поддерживать основная опора — материальный достаток, спотыкались и скользили.

  Они сидели, раскисшие, стыдясь друг друга. Смотрели друг на друга исподлобья, подозрительно. Уже ничто не ждало их вместе. И было слишком поздно начинать что-нибудь порознь.

  Дом, традиционный и уютный, семейный очаг, рушился. Его поддерживали только сохранившиеся еще привычки.

  Подобным образом и повсюду вокруг рушились семейные очаги по причинам самым различным. Люди пытались искусственно их склеивать и поддерживать. Прикрывались видимостью, неизвестно для кого и зачем. Больше по привычке, чем по необходимости. Смущенно отводили глаза от жалкой картины этого упадка, притворялись, что все идет, как шло с сотворения мира, что ничего не происходит,  хотя на самом деле  что-то происходило.

  Только начало войны и дальнейшие события явились предлогом официального банкротства того, что обанкротилось уже давно.