Путешествие

  — Я рада, что этот номер вам нравится,— сказала горничная.— Мы тут все очень рады, когда гостям у нас нравится. Синьора тоже всегда радовалась.

  С улицы доносился размеренный цокот лошадиных копыт и голос поющего мужчины. Казалось, этот цокот и это пение входят в обстановку номера вместе с запахом накрахмаленного белья и жарящегося оливкового масла, вместе с голубовато-золотым светом, падающим из окна.

  — Благодарю вас, синьора,— сказал Генрик.

— Если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, звоните,— сказала горничная. Она вышла и закрыла

дверь.

  Генрик стоял посреди номера.

  «Что мне снилось сегодня ночью?» — подумал он.

  Он взял чемодан, положил его на кровать, но передумал и поставил на стул. Потом подошел к умывальнику, отвернул кран и тут же закрыл его. Пересек комнату, распахнул дверь и вышел на большую террасу, ту самую, которую ему показывал с парохода синьор Памфилони. На террасу выходила не только дверь номера, который занимал Генрик, но и двери всех других номеров этого этажа. Генрик подошел к балюстраде. Перед ним наклонно к горе поднималась улица. Конь, чей цокот он слышал, и мужчина, который пел, отдалились уже на значительное расстояние, но оказалось, что это был не конь, а ослик, тащивший маленькую повозку на двух колесах, и пел не мужчина, а девушка с низким грубым голосом. Одной рукой она держалась за палку, торчавшую из повозки, в другой была зажата сухая ветка, которой она ударяла по палке в такт песне; песня была длинная, и в ней все время повторялось слово рiccolino(малыш). Улица внезапно обрывалась, и сразу внизу плескалось море. Со стороны Сорренто шла моторка, и Генрику показалось, что он уже стоял когда-то вот так на этой террасе, что так же шел ослик, запряженный в повозку, и пела девушка низким голосом, и со стороны Сорренто шла моторка.

  Генрик вернулся в номер, сел на кровать — он думал о синьоре Чапполонго, о его жене и американском фоторепортере. Потом встал, подошел к чемодану, открыл его и тут же снова закрыл. Оглянулся, минуту постоял, постукивая ногой и что-то насвистывая, и вышел из номера.

  — Рекомендую вам наши обеды и ужины,—сказал синьор Чапполонго, когда Генрик проходил через зал.— Они превосходны.

  — Да. Действительно превосходны,—сказала горничная, проходившая со скатанной дорожкой и выбивалкой.

  — А ты сиди тихо! Чего суешься? — сказал синьор Чапполонго.— Считаешь, что моей рекомендации недостаточно?

  Горничная пожала плечами, посмотрела выразительно на Генрика, как будто хотела сказать: «Ну, я же говорила»,— и вышла. В ту же секунду послышались глухие удары выбивалки.

  — Она вообще хорошая женщина,— сказал синьор Чапполонго, — только вечно во все суется. Желаете ли вы заказать обед?

  — Благодарю,— сказал Генрик. Он подал хозяину ключ от номера.— Я думаю, что дела задержат меня сегодня в городе.

  Синьор Чапполонго с грустью покачал головой. В конце концов, ему было все равно, но он жалел Генрика за то, что тот легкомысленно отказывается от такой замечательной кухни.

  Генрик пошел вниз по улице, ведущей к маленькой площади, с которой отходил автобус. Перед магазинчиками сидели толстые женщины в больших соломенных шляпах и без особой навязчивости предлагали что-нибудь купить. Где-то часы пробили одиннадцать. В магазинчиках продавали фрукты и ягоды или сувениры. Сувениры были некрасивые, как везде, в любой стране. Сувениры и не должны быть красивыми. Красивыми должны быть воспоминания. С лотка, выставленного перед одним из магазинчиков, Генрик купил маленькую стеклянную собачонку, не понимая, для чего он это делает. У собачонки на спине была надпись «Капри», она была еще уродливее, чем другие сувениры, но у нее была грустная мордочка, как у той собачки, которая опрокинула миску с молоком на картинке в отеле «Беллиссима».

  Генрик сел в автобусик, который сразу же тронулся. В нем было несколько моряков (они говорили, оживленно жестикулируя, все сразу), молодая американская чета (оба в очках склонились над путеводителем), женщина с корзиной и еще два человека, ничем не примечательные.