Путешествие души [Журнальный вариант]

— Вот! — сказал он торжественно. — Бастилия рухнула! Колесо истории повернулось. Его ждет, — кивнул он на черный и тусклый, как старый зонт, велосипед, — ветер странствий. Порукой тому я! Доверьте его мне, — обратился он к Темляковой. — Я не только велосипеды, я безжизненные часы возвращал когда-то к жизни.

— Господи, Борис Михайлович! — взмолилась польщенная до дурноты Темлякова. — Он ваш! Мы хотели сдать его в утиль. Мне совестно, но... простите, если он окажется ни на что не годным... Мне так стыдно!

— Что вы, что вы! Я же вижу! Этот велосипед германской фирмы! Вот, видите? Что там? Ах, не разобрать... Но это отчистим, это потом. Что вы! Я не могу принять такой подарок, хотя, признаюсь, тронут! Но такое чудо в утиль! Это уж извините! Я готов сам заплатить.

— Борис Михайлович, — плаксиво откликнулась Темлякова, — не обижайте... Я буду счастлива, если увижу вас в седле. Но дай вам Бог справиться с ним. Черные дни моей жизни. Ах, вы не поймете! Я так страдала, когда дети ездили на нем.

Не было предела тому восхищению и той благодарности, с какими Борис Михайлович принял от Темляковой небывалый в его жизни подарок.

— Это же мечта! — говорил он, прикладывая руки к сердцу. — Нет, вы не знаете, нет... Это так.

— Да, — полыхая румянцем, подтверждала молчаливая Рика и кивала, тая в смущенной улыбке.

Все были счастливы в этот по-зимнему холодный еще, хотя и солнечно-голубой день марта. Одна лишь Соня, косолапо вмерзнув в холодный паркет, казалось, была сонливо-задумчива и пасмурна; пересохшие от волнения губы ее были приоткрыты; верхние веки приспущены, глаза мутны, как пасмурное небо; из-под стиснутых крыльев носа было слышно тихое сопенье, будто Соня крепко спала, разглядывая огромные колеса в пугающем, странноватом сне, когда небывалые и ни на что не похожие чудовища мерещатся во тьме.

Она вдруг очнулась и быстренько выпалила:

— Я почему-то не люблю этот велосипед... Я не понимаю его совсем.

Это рассмешило Бориса Михайловича, Рику и Темлякову, а Соня, не спуская глаз с черной рамы и хромированных крыльев, опять погрузилась со вздохом во тьму неясных своих раздумий, приопустив отяжелершие веки на серую яшму глаз. В доме с тех пор запахло керосином и машинным маслом. Дмитрий Илларионович останавливался теперь в коридоре, принюхивался и, поводя головой, шумно втягивал воздух чутким своим носом.

— Керосином пахнет, — говорил он жене.

Она кивала ему, соглашаясь.

— Керосином пахнет, — повторял он громче. — Кто-то разлил керосин. Это опасно. Может случиться пожар. Керосином пахнет! Надо сказать Пелагее.

Он никак не мог привыкнуть, что в доме его живут теперь посторонние люди. Останавливался и, удивленно подняв плечи, смотрел им вслед, будто не мог никак понять, что за люди вышли из столовой и что им нужно было там, куда даже ему, Темлякову, был заказан путь.

— Ах, да, да, — бормотал он. — Да, да, разумеется. — И покачивал головой, улыбаясь. — Совсем уж...

Странная привязанность Темляковых к Корчевским приняла со временем такие размеры, что даже собаку, которая прибежала однажды за Борисом Михайловичем, вернувшимся с прогулки на велосипеде, они сумели вопреки своим правилам приласкать и приютить в доме.

Дворняга смотрела на мир страдальчески-мудрыми глазами и, одетая в волнистую шерсть, будто в белое куриное перо, ласково помахивала хвостом. Была она безмерно преданна обитателям дома, каждому из богов, которые круто изменили ее голодную, бродячую, полную унижений и забитости жизнь. Глаза порой светились благодарностью, розовый, как пятачок у молочного поросенка, нос тыкался в руки, выражая полное доверие и покорность.

Со временем Темляковы так привыкли к беспородному умному Бобику, что уже и представить не могли себе утра или вечера без его радостного взгляда и розовой прохлады поросячьего носа. «Собака Корчевских», как называли ее Темляковы, стала для них как бы еще одним подходом к сердечным соседям, эдакой лазеечкой к ним, предметом для общения и разговора.

— Сегодня у Бобика, — говорила стареющая Темлякова, с вежливой улыбкой поглядывая на собаку, — проявился еще один талант. Софочка потеряла платок, я ему сказала: «Ищи» — и он нашел! Он сразу все хорошо понял и нашел платок на пустыре. — Глаза ее, как и глаза собаки, знающей, что люди говорят о ней, поблескивали радостным умилением. Она видела, что Корчевским этот талант Бобика пришелся по душе. — Удивительный пес! Все-таки дворняжки самые умные собаки, — добавляла она, утверждаясь, таким образом, в глазах Корчевских в дружеском расположении к ним.