Путешествие души [Журнальный вариант]

Кожа лица, окрашенная солнцем под цвет еловой шишки, была иссушена годами, но в складках ее и в густых морщинах поблескивали еще озорством и глуповатой радостью коричневые, как у дикого селезня, внимательные глаза. Натянутая кожа лба сквозь пепел волос на высоком куполе темени просвечивала каштановой коричневой. Казалось, весь он был испепелен знойным солнцем, весь состоял из слепящего света и глубоких коричневых теней.

Он был еще совсем живой, и многие женщины на улице замечали его, выхватывая взглядом из толпы, на что Василий Дмитриевич чувственно откликался.

Женщины, знавшие его с юных лет, говорили, что годы украсили Ваську, придав ему яркости, и выявили привлекавшую мужественность в его некогда смазливых, размытых чертах. Они называли его Васькой по праву ровесниц, не замечавших вместе с ним стремительного потока жизни и находивших удовольствие в игривом кокетстве с этим симпатичным седым мальчиком.

Именно в эти годы, когда к власти пришел очередной «политический деятель ленинского типа», как о нем писали газеты, «человек с большим жизненным опытом и большим организаторским талантом», о котором кто-то мимолетно сказал Темлякову, что он необходим сейчас стране как воздух, когда новый талант принялся руководить государством, Темляков тяжело задумался, не находя ответ на вопрос: «Кто же убил Сашу?!»

Его глубоко волновал внешний облик человека, который нанес Саше смертельный удар по больной голове. Он никак не мог мысленным взором увидеть этого человека, исполнявшего чей-то приказ об уничтожении душевно больных людей перед лицом вражеской угрозы Москве. Жестокая нелепость этого приказа была очевидна. Но Темляков задумывался тогда и над вопросом: «А был ли такой приказ? Кто мог издать его? Кто подписал?»

Сознание его мутилось от всех этих вопросов, как если бы он спрашивал о том, о чем ему под страхом смерти запрещено было спрашивать. Он себя чувствовал так, словно обязан был принять смерть старшего брата как должное, как неизбежность. Он как бы не имел права не только интересоваться, почему это произошло, но даже не смел горевать. Его словно бы вынуждали вычеркнуть этот случайный эпизод из жизни, как если бы никакого брата у него никогда не было. Кто его вынуждал к этому, он не мог бы сказать, но кто-то всем ходом жизни, всеми ее официальными словами, призывами и поступками принуждал молчать о трагической смерти брата или, во всяком случае, рекомендовал не поднимать шума, как бы говоря ему со снисходительной усмешкой: «Ну какой тебе в этом смысл?»

Примерно такое же чувство собственного бессилия он испытал спустя несколько лет, когда однажды его вызвали в Управление дороги и секретарь партийной организации, которого Темляков, человек беспартийный, никогда раньше не видел, объявил ему, что он должен выступить на предвыборном собрании в поддержку государственного деятеля, одного из тех, кто был рядом с «талантом», и должен сегодня же зайти в райком в комнату номер восемнадцать к Зинаиде Петровне Брянской, которая в курсе дела.

— Простите, — сказал Темляков польщенно-испуганно, — но я же не член партии.

— Это мы знаем, — сказал секретарь. — Нам и нужен беспартийный. А вы что-нибудь имеете против товарища Фуфлова? Он наш кандидат в депутаты.

— Что вы! Я ничего не имею... Наоборот, — сказал Темляков, поеживаясь. — Но только как-то... все это неожиданно... Вы не ошиблись? Я что-то ничего не пойму. Как это в поддержку?

— Не вздумайте отказываться, — сказал кто-то из-за спины секретаря, блеснув улыбкой. — Партия оказывает вам большое доверие.

— Как!.. — нервно всхохотнул Темляков. — Я не отказываюсь... Я просто как-то не готов... Надо собраться с мыслями, — сказал он, видя в тумане рисованный на полотне сухой кистью портрет человека в блестких очках, худощавое его лицо с плотно замкнутым ртом и впалыми щеками. «Фуфлов, Фуфлов, Фуфлов, — пролетела в сознании знакомая фамилия. — А кто же он там? Даже не знаю, кто он! Как же я могу?» — Но вот ведь какое дело, — начал он вежливо и вкрадчиво, клонясь к секретарю, который что-то писал за столом. — Вот ведь что выясняется... Я, конечно, не отказываюсь, но я никогда не выступал, я боюсь, не получится...

Но секретарь уже протягивал ему какую-то бумажку, и Темляков, не понимая ничего, взял ее, чтобы передать Зинаиде Петровне Брянской. Перед глазами у него опять возник портрет, пристально смотрящий ему в глаза из-за поблескивающих стекол. «Какая у него длинная шея, — подумал с улыбкой Темляков. — Какая-то совсем не государственная... Наверно, хороший человек. Ладно».

— А что же мне там говорить? Я теперь что же — доверенное лицо?

— Где там? — устало спросил секретарь и с улыбкой поморщился, потирая лоб пальцами.

— Ну там... где это происходит... Я же должен подготовиться. Почитать литературу...

— Какую литературу? Вы идите, Темляков, там все объяснят. Не теряйте времени. Вам государственное дело доверяют, а вы какую-то литературу.

— Ну хорошо, хорошо... Спасибо, я понимаю. А куда ехать-то?