Путешествие из Санкт-Ленинграда в Бологое

Мы, конечно же, и дальше встретимся с этим персонажем – в «будущем прошлом» нашей истории (роман Как вернувшийся Да'нте); сразу скажу, что и там роль его не за'видна, а участь незави'дна (но это уже другое воплощение Среды Воскресения); о самом персонаже скажу мельком: что и образом жизни, и другими прекрасномерзкими качествами (нечист бывал на душу и руку, полагая, что его несомненный и никому в наше время не нужный талант всё покроет) напоминал он Сережу (псевдо)Есенина; каково?

В одной личности счастливо совмещались несколько персонажей. Разумеется, сия счастливая личность прозывалась Емпитафием Крякишевым.

Наталия, не промедлив, ему ответствовала, что неотложные дела и заботы её призывают, чему она (замечу, весьма норовистая женщина) и обязана расставанием с нами; так что – как она ни сожалеет; и так далее, и тому подобное!

Заметим, что ответствовала она очень кротко. Верно (и прежде всего остального) – тому причиною была молва об этом самом (данном нам сейчас вместе – с его винным ароматом) Емпитафии и его прочно обосновавшиеся в народном фольклоре взаимоскандальные (до откровенного мордобоя) отношения с женами и подругами.

Теми самыми (да-да!), за счет коих подруг поэт и существовал уже не менее чем полтора десятка лет и даже находил, что на себя приодеть.

Наша бойкая Наташка, скорей всего, о таком Емпитафии Крякишеве (и таком его моральном облике) была наслышана; мудрено было (ибо – зело громок) о Крякишеве не услышать; а если и не о нем самом, так о текстах его, отличавшихся своеобразием недюжинным, в нашем узком кругу слышали все; и такою бывает великая российская словесность-приживалка, и не нам судить «облико-морале» Емпитафия, чай не в обрюзгшей Москве подъедаемся!

Но (ежели) – даже предположим натальину неосведомленность. То есть – шарахнулась она от хмельного поэта осознанно (давайте думать о людях лучше, нежели они сами себя разумеют); не будем считать, что несёт её сейчас не как перекити-поле, а зовут дела неотложные; нам с вами (и не только) – не всё ли равно?

Ан нет, не всё (равно)! Ведь и Наташка (родом из СССР) в свое благодатное юное время по верхам пробежаться успела; как и все мы – такой воплощенною образованщиной, по сравнении с которой нынешние «жертвы е. г.» – суть безграмотные разбойники на радищевском тракте.

В любом случае огромный ростом Крякишев с его разлапистыми не прогнозируемыми порывами тотчас вызвал бы у нее опасение: и сторонние наблюдатели сейчас просто-напросто наслаждались спектаклем!

Действительно, зрелище было дивным: эта лживая маска стремящейся прочь женщины, любезной и опасливой (ах, как вы мне интересны – как же иначе? Но некогда, некогда); и в ответ ей не менее лживое крякишево радушие: ах, как мы без вас, прекрасная?

А на деле, прелестница, коли ты ускользаешь из рук, виноград твой не столь уж и сладок: такой вот Эзоп.

Что до сторонних «наблюдателей» (а было их человека три или, уж не помню, четыре), то они свой интерес к происходящему не проявили никак, а очень скоро и вовсе потеряли его; ибо между женщинами и Емпитафием недоразумения происходили часто.

Впрочем, «наблюдатели» (эстеты и декаденты) очень скоро нашли-таки в происходящем новый интерес: если мир не воспринимать исключительно как эстетический феномен, тогда и виноград его будет вам ядовит!

Ведь мы с тобою, читатель, в Санкт-Ленинграде, городе сухого вина и холодной вины.

Крякишев, заступая женщине (метнувшейся туда и сюда взглядом) путь, тоже принялся туда и сюда передвигаться: его ступни в просторных ботинках, словно огромные лягушачьи ласты или крылья бабочек, прямо-таки запорхали.

Так они какое-то время и танцевали друг напротив друга, лысеющий круглоголовый детина и маленькая женщина-полумультяшка, из-за ошеломляющей нелепости происходящего опаску свою позабывшая и теперь нешуточно разозлённая.

В лучах особняковых люстр (никак не барокко, а почти средневековых – мы сейчас посреди любых времен!) две их гротескные тени, скользя и переплетаясь, словно бы совершали непристойный танец-камланье; зрелище не только вернуло себе дивность, но и обрело особые объем и магичность, и предваряло грядущие волшебства.

– Емппитафий! Не отпугивай наших гостей. А не то (как крепостные до освобождения, право слово) разбегутся, – крикнул вдруг кто-то из зрителей, сдержанно похохатывая; но хмельного поэта простым призываньем было никак не остановить!

Тогда крикнувший (тоже емпитафиев хороший знакомец, в беседах часто сливавшийся с ним в дружеском удушении) осмелился на большее:

– Не веди себя как маньяк! Не кидайся на всех женщин кряду, – стал он поэта укорять; впрочем, он сам (и внешность его прямо на сие указывала) являлся скорбною укоризной миру!